Известный коллекционер, историк искусства, основатель Клуба коллекционеров графики рассказал «Культуромании» о том, как сегодня покупать искусство на зарубежных аукционах и что происходит с российским арт-рынком.
Известный коллекционер, историк искусства, основатель Клуба коллекционеров графики рассказал «Культуромании» о том, как сегодня покупать искусство на зарубежных аукционах и что происходит с российским арт-рынком.
— В одной из ваших лекций вы говорили, что для вас всегда в приоритете был западный рынок искусства, потому что российский — довольно скромный: многие вещи после революции были национализированы и осели в музеях. Изменился ли за последний год ваш подход?
— Серьезные изменения начались еще во время пандемии, когда перекрыли границы, начались перебои с доставкой и нельзя было толком увидеть вещи, которые продавались в Европе в Америке. Скорость и объемы коллекционирования у меня серьезно сократились, но я все равно продолжал что-то покупать. В некоторых темах переключился на внутренний рынок и обнаружил, что и здесь есть интересные вещи, хотя сохранность, может быть, хуже. Сейчас из Европы в Россию запрещено вывозить произведения искусства, поэтому коллекционеры доставляют приобретения кружным путем. За этим Европа не слишком следит. С другой стороны, у некоторых есть недвижимость за рубежом, при этом они не находятся под санкциями — не все же входят в сотню Forbes — поэтому могут хранить купленные произведения за границей.
— В Европе всегда были специалисты по русскому искусству. Сейчас они не востребованы?
— Мне кажется, они снизили свою активность. Раньше постоянно что-то искали, потому что знали: русские коллекционеры, антиквары, дилеры за это с удовольствием заплатят. Сейчас непонятно, кто будет платить, поэтому нет смысла рыть носом землю. Они довольствуются тем, что поступает по старым связям или тем, что выставляют на аукционах. Я сам недавно был в Париже и заметил: в свободной продаже стало больше хороших русских вещей.
— Какую долю русское искусство занимало до прошлого года на западных рынках?
— Совсем небольшую — около трех процентов от общих продаж. В лучшие годы — пять процентов. Современное русское искусство, к сожалению, для мира малоинтересно, что для такой огромной страны, как России, почти стыдно.
— Почему так получилось? Страна слишком долго оставалась закрытой?
— Да, с 1918 года вывоз культурных ценностей для частных лиц был практически невозможен. Хотя государство иногда позволяло себе распродажу музейных ценностей. Впрочем, это были крохи от общего количества хранившихся вещей. К тому же продавали в основном работы европейских художников — то, что было интересно европейским и американским коллекционерам в 1920—1930-е. Впоследствии по миру прошли большие выставки русского искусства, однако, к сожалению, это не вызывало к нему действительно серьезного интереса. Причина отчасти может состоять в том, что русское искусство во многом провинциально: кроме иконописи и авангарда в нем по большому счету нет того, чего не существовало бы в остальной Европе. Скажем, передвижники, составляющие значительный пласт русского искусства XIX века, обращались исключительно к внутренним проблемам — осмыслению социальной и политической жизни. Иностранным покупателям это не было интересно — ни тогда, ни сейчас. Конечно, отдельные иностранные коллекционеры увлекаются российской историей, но это скорее исключение, чем правило. Зачем покупать передвижников, если в Австрии, Германии, Великобритании были свои художники — примерно такого же качества, но затрагивавшие проблемы, понятные европейским и американским коллекционерам.
— Последний год много говорится о запрете русского искусства. Наблюдаете ли такую тенденцию на зарубежных аукционах?
— В первые месяцы начала конфликта аукционы действительно предпочитали не брать русское искусство. Впрочем, правильнее было бы говорить о кэнселинге русских покупателей. На больших аукционах им напрочь отрезали возможности совершать покупки: нельзя было оплатить или даже забрать то, что уже куплено и лежит на складах. Тем не менее, прошло какое-то время, и по ряду вопросов даже Sotheby’s и Christie’s стали чуть уступчивее. Конечно, о возвращении к прежним временам речи не идет, но ситуация несколько улучшилась. Мелкие аукционы в Европе еще более лояльны, поскольку понимают: зачем ставить себе палки в колеса — кто это компенсирует? В целом, за хорошие русские вещи торгуются, как и раньше. Буквально несколько месяцев назад во Франции продавалась интересная работа Айвазовского. На старте она стоила 10 тысяч евро, в итоге за нее заплатили больше 200 тысяч евро. Или акварели Васнецова, которые стоили по полторы тысячи евро, а ушли за 20 тысяч. Таких примеров все больше: видно, что русские покупатели немного очнулись от шока, как и европейские продавцы, которые пытаются зарабатывать деньги на русских интересах.
— То есть коллекционер из России может официально покупать на Sotheby’s и Christie’s?
— Да, но сначала он должен заполнить огромное количество анкет: доказать, что не связан с лицами, попавшими под санкции, что его деньги достаточно «чисты» и не аффилированы с государством; что он не имеет отношения к боевым действиям. Но понятно, что при желании всегда можно придраться.
— Расскажите о каком-нибудь интересном приобретении, сделанном в последнее время за границей.
— Пару месяцев назад гулял по блошиному рынку в Париже и в одной лавке увидел картину. Сразу понял, что это работа Василия Тропинина: красивый женский портрет 1840-х годов. По формату и манере он соответствовал подготовительным работам, которые Тропинин делал в качестве моделей: когда хотел показать заказчику, что выполнит в большом формате. Подобные вещи художник никогда не подписывал. Продавцы, впрочем, и не подозревали, что это произведение русского живописца: на портрете стояла фальшивая подпись английской художницы Кристины Робертсон. А на обороте — надпись XX века со ссылкой на журнал 1912 года, где была опубликована заметка про Кристину Робертсон. Видимо, какой-то антиквар или коллекционер решил проявить атрибуционную прыть и приписал портрет английской художнице тропининского времени: поставил подпись, с которой она все эти годы бытовала. Поторговавшись с продавцами, я за скромную сумму приобрел картину и провел первые исследования прямо в кафе по соседству. Нашел в интернете, что это подготовительная вещь для большой картины, хранящейся в Историческом музее — «Портрета Е.А. Селивановской (урожденной Гизетти)», супруги крупного московского издателя. Кстати, существует еще парный мужской портрет, изображающий ее мужа. Интересно, что он был написан в середине 1840-х, тогда как женский — на несколько лет позже: уже после смерти супруга. Возможно, самому Селивановскому не очень понравился эскизный портрет жены. А она после смерти мужа решила вернуться к этой теме. Но это, конечно, только догадки. Сама вещь досталась мне в первозданном виде — ее ни разу не реставрировали. Нужно только смыть грязный лак, и мы увидим портрет таким, каким его исполнил Тропинин. Пока я оставил картину во Франции, поскольку вывезти ее не могу.
— А как наших художников обычно атрибутируют на Западе, если не могут установить авторство?
— На западных аукционах большой поток вещей, и у экспертов не всегда есть возможность углубляться в детали. Чаще всего пишут «Неизвестный художник XVIII века» или «Неизвестный художник XIX века». Иногда бывает географическая привязка. Однажды я купил Рокотова, которого продавали как образец испанской школы. В принципе, он работал в одно время с Гойей, и для них обоих была характерна размытость, загадочность. Недостаток кругозора самим экспертам, конечно, не на руку, зато покупатели, обладающие чуть большими знаниями, оказываются в выигрыше.
— Российский арт-рынок находится в вынужденной изоляции. Какие наблюдаете тенденции?
— В России по-прежнему достаточно богатых людей. Другой вопрос, что не все они готовы тратить деньги на искусство. Думаю, лишь 10—20 процентов очень богатых людей занимаются коллекционированием. Какая-то часть из них покупает искусство ради интерьерных задач. И все же появляются молодые поколения коллекционеров: некоторые из них богатеют довольно быстро, но пока не готовы приобретать дорогие вещи — не хватает понимания, смелости, которая, наверное, приходит с опытом. Они выбирают то, что им понятно — современное искусство. Или графику, которая сейчас стоит совсем недорого: во многом благодаря множеству аукционов, которые появились, как грибы после дождя. Причем, это подлинные вещи, с хорошими именами, интересные с художественной точки зрения. Их можно купить за несколько тысяч рублей: входной билет в условный клуб коллекционеров очень низкий. Так, за 100 тысяч рублей можно собрать некоторое количество графики или работ современных художников.
— Вы являетесь основателем Клуба коллекционеров графики, созданного во время пандемии. В прошлом году у Клуба появился свой аукцион. Расскажите о ценовых рекордах.
— Более 100 тысяч долларов заплатили за акварель Брюллова, что редкость для внутреннего аукционного рынка — люди психологически не очень готовы тратить большие деньги. Многие привыкли, что на русских аукционах цены невысокие, и пугаются, когда просят 50 тысяч или 100 тысяч долларов. Хотя те же коллекционеры два года назад на Sotheby’s и Christie’s заплатили бы за эти вещи гораздо больше. Но ситуация постепенно меняется. Думаю, аукционные дома будут развиваться, и за интересные вещи начнут платить хорошие деньги. Что касается Клуба коллекционеров графики: во время пандемии я создал онлайн-кружок, стали подтягиваться люди — чтобы похвастаться приобретениями, посоветоваться, пообщаться. Присоединились современные художники: они показывали работы или предлагали их на продажу. Потом мы начали устраивать офлайн-встречи, а к ним приурочили выставки: в среднем сейчас проводим четыре-пять в год. Это может быть камерная выставка в небольшой галерее или серьезный проект с публикацией новых вещей. Так, мы показывали в Музее-заповеднике «Царицыно» графику XVIII века, а в Музее Тропинина — графику первой половины XIX века. Потом решили создать коммерческое ответвление Клуба коллекционеров: одним всегда нужно купить работы, а другим — продать. Уже провели 14 аукционов, правда, два из них выпали на начало СВО и мобилизацию, и эти аукционы в итоге подсели. Тем не менее, через несколько месяцев непроданные вещи выставили на других аукционах, и они почти все ушли.
— Вы относитесь к своей коллекции как к инвестиции?
— Я занимаюсь продажей вещей из коллекции, потому что у меня нет сторонних источников заработка. Причем, коллекция поддерживает сама себя. Например, покупаешь две картины, тебе предлагают третью, и ты видишь, что она лучше одной из двух уже приобретенных. В итоге ты ее продаешь и покупаешь третью. Потом с годами накапливается много вещей, и понимаешь: работы, приобретенные 20 лет назад, — хорошие, интересные, но ты их уже перерос. Начинаешь от них избавляться и покупаешь взамен что-то другое. Так что это коллекция, которая сама себя кормит, воспроизводит и заодно кормит меня.
— Много риска в подобных инвестициях?
— Если вещь настоящая, риски минимальны: она всегда будет стоить каких-то денег. Конечно, она может дорожать, дешеветь или оставаться на прежнем уровне, деньги тоже могут дешеветь. Однако не нужно рассматривать коллекционирование как четкую бизнес-схему: сейчас вложу 100 тысяч долларов, через полгода получу 130 тысяч — это может не сработать. Непонятно, сохранится ли на том же уровне интерес к художнику, найдется ли достаточное количество покупателей, какая будет экономическая ситуация. Любое социальное и экономическое потрясение могут разрушить все расчеты. А если на волне всеобщей паники начнешь раскидывать активы, рискуешь проиграть. В общем, как с любым бизнесом — нет стопроцентной гарантии. Раньше считалось, что вложения в искусство дают стабильную прибыль в 30 процентов. Ничего подобного: можно заработать и 1000 процентов, а можно просто вернуть свои деньги или даже продать с убытком. Но вдруг деньги на этот момент тебе будут важнее, чем колоссальная прибыль вчера или позавчера.
— Вы часто даете работы на выставки. Далеко не все коллекционеры могут похвастаться подобной открытостью: многие даже не хотят указывать свои имена. Почему у вас другой подход?
— Моя коллекция рабочая и работающая: мне выгодно, чтобы коллекция пиариала меня, а я — ее. Это в некоторой степени один из бизнес-механизмов. С другой стороны, я все-таки отношусь к собирательству как к некой миссии, как бы это пафосно ни звучало. Мне хочется не просто найти какую-то картину, быстро ее перепродать и заработать денег, а чтобы вещи действительно становились частью культуры, истории, чтобы их видели зрители. Еще, кстати, коллекционерам свойственно тщеславие. Похвастаться тем, что нашел, купил, атрибутировал — важный момент, который лежит в основе коллекционирования.
Ксения Воротынцева
Фото: Редакция
2024 Все права защищены
