О гримасах эпохи, одиноком маршруте поэта, своей новой поэме и стихах, порой срывающихся, как рыба, с крючка
— Евгений, вы готовы повторить вслед за Лермонтовым: «Печально я гляжу на наше поколенье!» — имея, правда, в виду конкретно тех, кто занимается стихосложением?
— Много званых, а мало избранных. В любом поколении. Так было всегда. Есть у нашего времени и свои нюансы. Лермонтов суровее, но Пушкин глубже, и он замечательно одёрнул самого себя насчёт силы гармонии: «...тогда б не мог / И мир существовать; никто б не стал / Заботиться о нуждах низкой жизни; / Все предались бы вольному искусству». Предположение Моцарта стало реальностью. Трудно дать более точный диагноз нашему времени в творческом отношении. О причинах можно долго говорить или кратко сослаться на Хосе Ортегу-и-Гассета. Невозможно бороться ни с дегуманизацией искусства, ни с восстанием его массовых форм, ни с девальвацией вкуса. Остаётся спокойно возделывать свой сад и претерпевать это не самое тяжкое испытание. Поэты прошлого претерпевали натиск более жёстоких времён, нам грех жаловаться.
— А ваша статья «О премии “Поэзия”, к которой трудно относиться всерьёз» в прошлогоднем выпуске «Лёгкой кавалерии» журнала «Вопросы литературы» — не свидетельство ли того, что чаша вашего терпения как поэта и литературного критика переполнилась?
— Сразу обозначим акценты. Я с большой теплотой отношусь к «Вопросам литературы», там вышли мои первые критические статьи. Поэтому стараюсь откликаться на просьбы журнала, так было и в этот раз. Сама по себе премия «Поэзия» мне видится просто ещё одним примером того, что я уже постарался очертить выше. Частность не может переполнить общей чаши явлений. В подобном ключе выдержана и вся та заметка, написанная, уж конечно, не ради премии, а чтобы ещё раз напомнить о более глубоких и не самых новых вещах. Реагируют, конечно, не на это, а на раздачу всем сёстрам по серьгам — вполне ожидаемо.
— Сюжет премиальный и сюжет литературный — друг от друга они не зависят?
— Это зависит от тонкостей дефиниций. При таких словосочетаниях впору вспомнить Верлена — Пастернака с их «Всё прочее — литература». Лично мне хочется больше внимания уделять всё-таки тому, что наворожит заря. Не премия является событием в литературе, а появление нового поэта, книги, даже отдельного стихотворения. Такой подход не в моде, а жаль. Конечно, невозможно всё читать, за всем следить, на всё быть готовым откликнуться. Сейчас это просто выше человеческих возможностей. Да и мало кто, положа руку на сердце, обладает эстетическим самостоянием, желанием отмахнуться от мнения народного или при случае напомнить о голом короле. Вот все и привыкают хватать верхи, как говаривали когда-то. Или быть в тренде, как принято выражаться теперь.
— Но именно премия инициирует интерес к писателю?
— Я бы сказал: реанимирует. Безусловно, лишь информационный повод способен напомнить массовой аудитории о писателе, да и о всяком человеке творческой профессии. Да и какого рода повод? Достаточно последить за новостями. Преступление, уголовное дело, скандал, в лучшем случае смерть. Повторюсь, за последние десятилетия произошли очень важные социологические сдвиги, может быть даже антропологические. Цивилизация на наших глазах очень сильно меняется. Если раньше эти изменения носили сугубо технический характер, то теперь они мало-помалу проникли в сферу межчеловеческой коммуникации и психологии. Проявляются они и в искусстве. Не хочется тянуть одеяло на себя и жаловаться, как принято меж литераторов, на проблемы с читательским интересом. Тут дело гораздо серьёзнее. Наконец, расставим приоритеты. Сначала творчество и самоотдача, а только потом интерес — иногда через столетия. Таково нормальное положение вещей в нашем благословенном и трудном деле.
— Возможно, вопрос несколько бестактный, но вполне в данном случае, думаю, уместный. Литературные конкурсы, фестивали, многообразные поэтические вечера с публичным чтение друг другу своих стихов и турниры поэтов «работают» по большей мере на графоманов?
— Я бы выразился мягче. Да, всё это часто бывает замешано на дилетантизме и произвольности, известных чертах всякого свободного микрофона. Но лучшие из таких проектов способны привлечь и авторов одарённых, в особенности молодых. По юности я и сам отдал дань этим увлечениям, бывал и участником, и организатором, и идейным вдохновителем. Думаю, молодому автору нужно хотя бы несколько лет повариться в дружески-бесшабашной богемной компании, где-то побывать, перезнакомиться с интересными людьми, испытать силу чувства и творчества, кого-то послушать, научиться ремеслу. Необходима и обратная связь. Самое же главное — поддаваясь влияниям и отталкиваясь от них, постепенно нащупать что-то своё и дальше уже идти своей дорогой. Конечно, речь о тех, у кого обнаруживается призвание. Поэтому в какой-то момент жизни важно и дистанцироваться от этих увлекательных вещей, сообщить им некоторую меру и стройность. Иначе они способны и навредить — по старинному русскому обычаю. Впрочем, не хочется настаивать на этих рассуждениях; будь всякий при своём.
— Кто сегодня основные «игроки» в поэзии?
— Боюсь, «игроки» — отдельно, поэты — отдельно. Эти два рода деятельности сейчас очень сильно разошлись. За исключением старшего поколения, на слуху не столько поэты, сколько редакторы, издатели, культуртрегеры, критики. Да, все они что-то пишут. Да, иногда значительный поэт играет и в эти игры тоже. Называть литературных генералов и полковников не хочется, их и так все знают. А если отметить авторов, за стихами и книгами которыми я стараюсь следить, то далеко не все они оценят титул «игрок». Могут обидеться.
— В чём, по вашему мнению, поэтические достоинства стихов поэтов-современников старшего поколения: Александра Кушнера, Олега Чухонцева, Юрия Кублановского, Олеси Николаевой?
— Каждый из этих поэтов достоин обстоятельной статьи, и там-то мудрёно сформулировать оригинальную мысль. Смешно и наивно в нескольких предложениях отвечать на такой вопрос. Ограничусь словами благодарности. Так получилось, что все они в разное время, пусть и кратко, высказывали мне слова поддержки: кто — о стихах, кто — о критике. У Олега Григорьевича и Олеси Александровны посчастливилось даже бывать в гостях. Нет нужды говорить, насколько важно прикосновение к единой нити искусства, тянущейся сквозь поэтов и дальше них. Теплота, великодушие и человечность не всегда сопровождают поэтический талант. Но человеческое измерение всегда проявляется в творчестве и опознается безошибочно: читатели реагируют на него даже острее иных критиков. Мне кажется, у всех названных поэтов большое сердце. Может быть, в этом заключён и секрет их творческого долголетия.
— По стихам нынешних молодых стихотворцев можно угадать их художественный контекст?
— Искушённый читатель многое там способен увидеть. Не только литературный контекст, но и черты характера, подспудные чаяния, мечты. Молодость не склонна к пряткам в стихах, наоборот, часто говорит о себе, иногда и лишнее. Для большинства пишущих юношей и девушек их творчество лишь род душевной терапии, иногда и способ удовлетворить амбиции. Потому оно часто и прекращается в зрелые годы: душа грубеет, амбиции удовлетворены иными путями. И то и другое не способствует литературному контексту: для этого нужно меньше любить себя и бескорыстнее относиться к искусству. Слишком часто всё ограничивается случайными и плохо переваренными цитатами из школьной программы. Или просто упоминаются конкретные имена и фамилии — видимо, чтобы блеснуть эрудицией. Конечно, бывает и другая крайность — филологическая поэзия, но по моим ощущениям в широких массах стихотворцев сейчас, повторяю, чувствуется скорее недостаток культуры, нежели её избыток. Но тут нет правил: рядом с искушённейшей вязью Элиота всегда расцветут простоватые стихи Фроста, лично мне более близкие.
— Вы, конечно же, помните эти примечательные строки Твардовского?
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
— Вот стихи, а всё понятно,
Всё на русском языке...
Я доволен был бы, право,
И — не гордый человек —
Ни на чью иную славу
Не сменю того вовек.
— Делать следующий шаг — от Фроста к Некрасову или Твардовскому, я бы всё-таки поостерёгся. Оно, конечно, поэзия должна быть глуповата. Но не глупа. Надеюсь, это понятно. Не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится. Была ли у Твардовского «значительная сумма идей»? Не уверен.
— Вообще, должны ли стихи быть понятны любому читателю?
— Прежде всего, стихи ничего не должны. Они не должны даже быть, хотя случаются и устраиваются по-разному. Нет никаких готовых рецептов. Скажем так: плохо, когда стихи темны только ради самой этой темноты. И плохо, когда они просты любой ценой. Хорошо, когда стихи адекватны предмету, ещё лучше — автору. Плохо, когда между автором и его стихами появляется какой-то зазор, хоть в лице пресловутой народности Белинского, любой другой идейности, модного дискурса, внелитературных мыслей и мыслишек. Это сразу идёт во вред. Автор не должен мешать стихотворению становиться тем, чем оно хочет быть. Тут требуется и чуткость и смирение. У стихийных поэтов это часто получается само, более сознательным приходится совершать над собой усилия.
Желание специально сделать свои стихи понятными для читателя — ещё один пример такого зазора, момент несовпадения поэта с его поэзией. Почти всегда это сообщает стихам известную пошлость, того же рода, что и сюсюкание при разговоре взрослого с ребёнком. Потом, это ещё и игра на понижение. Большинство уверено, что понятность для читателя предполагает упрощение текста. Значит, мы готовы совершить над ним и это насилие. А что если читатель сложнее, чем мы о нём думаем? Лучше всего говорить с читателем как с равным себе человеком. С ребёнком, кстати, тоже.
— Цитата из вашей статьи «О премии...»: «Всё, что рождается из недр “актуальной поэзии” и близких к этому кругу авторов, удивительно предсказуемо. Будь то учебник поэзии (был такой), антология или премия. Одни и те же назойливые попытки продавить в поэзию целую шеренгу своих да наших. То они дружно воспевают натурализм половых отправлений, то однополую любовь, то феминизм, иной модный политический дискурс, а то и все вместе, чутко прислушиваясь к моде и пожеланиям славистов. Всё остальное игнорируется». Мрачная картина, не так ли?
— Хочется развить пушкинскую мысль, что цель поэзии — поэзия. А не политика, не борьба за чьи-то права, не воспевание однополой любви, не свержение тоталитаризма или, наоборот, прославление очередного цезаря. Собственно, я не за и не против. У меня, как человека, есть опредёленные взгляды, симпатии и антипатии. Но, понимаете, всё это уводит нас в сторону от поэзии. Приведу яркий пример. Антисталинское стихотворение «Клянусь на знамени весёлом» Бориса Чичибабина и «Нас хоронила артиллерия» Константина Левина, в первой, разумеется, редакции, — два выдающихся произведения XX века. Смешно говорить, прав там автор или не прав. Стихотворения такой силы, что они убеждают самим своим художественным напором, и каждое — в своём. Глупо оценивать художественный текст с точки зрения «правильности» его содержания, тем паче — общественной позиции их автора. А ведь это сплошь и рядом делается по всему миру. Вот что досадно. Полное непонимание смысла и назначения искусства.
— Почему почти исчезли объективные критические рецензии — тот самый компас, ориентирующий в мире новых книг? Взамен — аннотации, у которых иные задачи...
— По большому счёту это проявление той же деградации. Рецензия — частность, но хорошую (не в смысле похвалы) рецензию невозможно написать без понимания фундамента и владения поэтическим контекстом. И то и другое — большая редкость. Разумеется, к этому нужно добавить внелитературные и меркантильные соображения, как только мы потрудимся встать на точку зрения потенциального автора такой рецензии, не говоря уже статьи. Писать серьёзную критику — трудная и неблагодарная работа. Откровенный и нелицеприятный разговор неизбежно порождает обиды, чьи-то ущемлённые амбиции, во всяком случае, испорченные отношения, а порой даже угрозы судебного преследования автора и журнала. Сужу по своему опыту.
Одной любовью к литературе в такой ситуации критику не прокормиться, а портить отношения с коллегами по цеху даром — плохая идея. В связи с этим нельзя не вспомнить журнал «Арион», где вышли мои наиболее значительные статьи, и его манеру выплачивать солидный по нынешним меркам гонорар. Увы, приходится говорить об этом в прошедшем времени.
Теперь за критику поэзии нигде ничего не платят. Издательствам это не интересно вместе с самой поэзией, а оставшиеся журналы не могут позволить себе подобной роскоши. В такой ситуации трудно предъявлять какие-то претензии немногочисленным критикам поэзии. Все понимают, что объективный разговор способен лишь увеличить число недоброжелателей. Вот и переходят на аннотации, хвалебные рецензии, обзорные или классифицирующие статьи. Некоторые, вроде вашего покорного слуги, и вовсе решили перестать, хотя бы временно, подвизаться на этом поприще.
— Окончив Ярославский государственный университет и защитив кандидатскую диссертацию, вы по-прежнему не теряете интерес к точным наукам — уже как доцент кафедры компьютерных сетей своей альма-матер. Выходит, две «параллельные» всё-таки пересекаются?
— Они пересекаются и без меня. Например, параллельные меридианы пересекаются на полюсах целых два раза. Если серьёзно, тут пересеклись мои внутренние склонности, довольно разнообразные, и внешние обстоятельства. До известной степени так получилось само собой. Ещё со школы я увлекался математикой и программированием. Затем, когда возник и окреп интерес к поэзии, пришлось вести двойную жизнь. Думаю, тут нет чего-то уникального, все поэты как-то зарабатывают на хлеб насущный. Важно только, в каком отношении находятся работа и призвание. Профессия университетского преподавателя — далеко не худший выбор.
— Сохранять баланс, не поверяя алгеброй гармонию, сложно?
— Поначалу внутреннее соседство физика и лирика доставляло мне много хлопот. Постоянно возникала мысль: поэзия требует всего человека, не уклоняюсь ли я от её требования? Не навредит ли стихам безапелляционность, догматика, языковые шаблоны, столь присущие профессии педагога? Ответить на подобные вопросы без лукавства трудно, остаётся лишь как-то к этому приспособиться. Думаю, осознание опасностей уже немало. Если же говорить о критике, то многие читатели отмечали последовательность и логичность моих статей. Здесь точные науки и склонность к дедуктивному мышлению, вероятно, оказались даже полезны.
— Несколько ваших определений сущности поэта — «эхо голоса в волнах времён», «подданный рифмы, задира / листьев на зябком ветру». Стихотворение — воздушная память. Процесс творчества детально и живо обрисован в этих строках:
Заноза причастного оборота
спать не даёт, во рту вкус кислой
рифмы — что за человек! — но вот он,
чуть колеблемый контур смысла.
Искры из глаз удивлённых слов.
Строка зажжена ключом кастальским.
Завтра же утечёт сквозь пальцы
добытый у языка улов.
Проба голоса. Приступ счастья.
Рассыпанный по листу наркотик.
— Не мальчик, опомнись! — хотя б отчасти
что — придумано, что — находит?
Тем не менее что вы чувствуете в первый решающий момент прихода рифмованной речи?
— Слово «вдохновение» нынче не в чести, но что-то подобное невозможно не чувствовать, а назвать можно по-всякому, суть не поменяется. Порой стихи пишутся без этого, но нельзя быть поэтом, не зная этого вовсе. Конечно, многое достигается ремеслом, упорством, языковой внимательностью, другими вещами, которые следует развить поэту. Ведь можно быть и вдохновенным графоманом. Да и зыбкий дар куда легче растратить, нежели преумножить.
О себе говорить в таком контексте как-то неловко. Стихи всегда случались редко, хорошо, если десяток за год. Почти всегда они предварялись каким-то эмоциональным импульсом, но не внешнего, а внутреннего происхождения. Иногда это ни во что не оформляется, рыба срывается с крючка, и что-то делать самому тут бесполезно. Порой возникает готовый образ, иногда строка, иногда туманный замысел — но как бы из ниоткуда, во всяком случае помимо сознания. Дальше начинается всматривание в то, что вспыхнуло. Попытки как-то это выразить. И это решающий момент: сможет ли вещь оформиться с твоей помощью или нет. Мне кажется, личный произвол тут не должен мешать действовать самому стихотворению. От автора требуется, скорее, постоянная готовность и чуткость к чему-то, что больше или выше нас. Нужно уметь слышать голос ещё не написанного стихотворения, возможно, уметь предложить ему что-то своё или, наоборот, отказаться от чего-то своего…
Трудно это описать, да и не стоит переоценивать свои ощущения в такие моменты. Важнее всего поэтический результат, а уж как его получается добиться… Надо полагать, у всех по-разному. Пусть детали остаются маленькой тайной поэта. Ведь разочарования и ошибки тут многочисленны, а удачи редки, может быть даже случайны.
— Вы действительно считаете: «Поэзия не прописана в мире сём»?
— Это ощущение прямо вытекает из только что сказанного. Мы говорим: «Я написал» или «Мне удалось написать», но такой оборот не стоит слишком буквально воспринимать. Думается, мистический ветерок, как бы мы его не обряжали дефинициями, ставит всё на свои места. Многолетнее молчание одного поэта, трагическая утрата дара другим, знакомые многим мучения от того, что стихи «не приходят». Впору заключить, что наше дело — прописать поэзию в этом мире, дать ей прописку. Не горечь факта, а интенция.
Вы ведь цитируете строку конкретного стихотворения, живущую в своём окружении. Как знать? Быть может, в другом стихотворении понадобится (не мне, а тексту) сказать что-то прямо противоположное. Вообще, в избитом школярском вопросе: «Что хотел сказать автор?» — нет главного. Зачем и где именно хотел сказать? Это исключительно важно. Отсюда непостоянство и противоречивость любого большого поэта. Понятно, не обо мне речь.
— «Шаг иноходца / у каждого и свои рубежи. / Гуртом достаётся / пустыня, где властвуют миражи». «Неужели до меня, неповторимого, тут никому нет дела? <…> / Я есмь!» Одно другому не противоречит?
— Сами стихи разные — «Дорога в Эммаус» и «Тень Герострата». В обоих случаях вы цитируете речь лирического персонажа, это усложняет дело. Конечно, мне дорога первая цитата — ведь эти слова произносятся Тем, Кто встречает, в общем, каждого из нас на пути в Эммаус. Но и тотальное ощущение ненужности себя в современном мире, тревога и механическое отчуждение, безумное желание утвердить факт своего бытия любой ценой, насилием, терактом — всё это растворено вокруг нас и отнюдь не случайно. Если первое стихотворение я воспринимаю вневременным, то второе — современным, и его прогностическую способность, думается, ещё предстоит проверить.
Хотелось бы, чтобы стихотворение «Тень Герострата», довольно мрачное, воспринималось не приговором, а предостережением. Райнер Мария Рильке, исключительно важный для меня поэт, одну из своих элегий — нам она особенно дорога потому, что посвящена Марине Цветаевой, — заканчивает так: «Ущербными днями, как и на неделе лунного разворота, / никто не поможет нам к полноте возвратиться, разве что / собственная одинокая поступь над бессонным пейзажем». Эти слова надежды я позволил себе взять эпиграфом к книге «Голос ко времени» (2020). Способен ли каждый человек или человечество в целом сейчас на такую одинокую поступь? По всей видимости, наука бедствий ждёт нашу цивилизацию, пожелаем ей удачи.
— Что значит для вас обрести полноту самого себя?
— Я много бы взял на себя, пытаясь ответить... Мне кажется, нужно меньше пытаться что-то обрести и больше просто брести. В некотором направлении, которое сродни каждому из нас. А ещё важное слово — «возвратиться». Полнота ведь тут не цель и даже не состояние, которого можно раз и навсегда достичь. Один день, прожитый в ладу с собой, близкими людьми и своим туманным предназначением, уже дорогого стоит. Быть полным радости, страдания и мысли — так на похожий вопрос ответил Гёте в песенке Клерхен. Сиддхартха бы улыбнулся и показал нам цветок, а Хакуин, пожалуй, ударил бы посохом, чтобы меньше умствовали.
— Лирические и гражданские мотивы тесно переплетается в ваших стихах. Вот «Оттепель»:
Река новорождённая — в пелёнках
берегового льда,
где липы ветками разводят удивлённо
и морщится от холода вода.
И с пьедестала недоверчиво
следит, как ледоход до вечера
впадает в небеса,
державный идол с ликом Ленина,
и рабство въелось многолетнее
так, что не описать.
Что делать с даровой насмешницей-свободой,
опаивающей до дна, —
где с непривычки время года
не разберёт речная сторона?
Без всякой пощады о сегодняшнем дне вы говорите и в других стихах из того же раздела «Макет эпохи», который открывает вашу книгу «Голос ко времени»: «Майская ночь оглохла от рёва / музыки в стиле там-там и ослепла / от налетающих фар. // Крашеные наяды в айфонах / сетью уловлены, — блики на лицах, / водоросли из ушей»; «Чужая жизнь порядком измельчала / теперь, когда весь мир перед глазами / картинкой на экране, и не знаешь, как — верить или нет»; «Мир успешно дефрагментирован». Подобные мысли и в более ранней поэме «Протей»: «Поток иллюзий рассыпается стеклянным дождём / по разбуженным небесам и земле»; «Бывали хуже времена, / но не было попсей»; «Эра гламурных икон оглушает потопом известий / о катастрофах, скандалах и выборах — где лохотрон / жатву исправно срезает...» Вряд ли вы не хотели бы быть услышанным...
— Каждый поэт выражает своё время. Я просто стараюсь вести этот разговор честно, не закрывая глаза на гримасы эпохи. В первом разделе книги собраны не самые лёгкие стихи. Дальше поэтическая картина там, хочется полагать, становится светлее. От отчаяния к надежде. Дантовская композиция — всегда взгляд оптимиста.
— Поэма «Затмение», из которой несколько глав — «Февраль» и «Междуцарствие», — посвящённых атмосфере февраля–марта 1917 года, опубликованы недавно в журнале Prosodia под громким заголовком «Булыжник уже летит» — это ваш своего рода диалог с большой историей?
— Пишу «Затмение» уже пятый год и до сих пор не могу толком ответить на вопрос о происхождении замысла, намного превосходящего, судя по всему, мои силы. Уже сам объём этой вещи, порядка пяти тысяч строк, абсолютно безумен для сегодняшнего клипового восприятия. Две мои предыдущие поэмы, отнюдь не исторические, гораздо компактнее. Хочется думать, что и тут не обошлось без поэтического провидения. Быть может, поэма о русской революции — идущей, кстати говоря, до сих пор, — требует своего оформления. Стараюсь соответствовать её постепенному возникновению, видеть приметы давно ушедшего времени, давать говорить и героям тех событий и безымянным современникам. Термин magnum opus, который я давно применяю к этой вещи, ко многому обязывает.
— Не рискованно ли так свободно погружаться в стихию тех далёких лет?
— Тут даже не риск, а почти неизбежное поражение. Лучше сразу признать, что имеешь дело с реконструкцией. Но трудность задачи иной раз даже подстёгивает. Это заставляет постоянно искать, по-своему сопрягать историю с современностью, частные события тех лет с общим движением цивилизации. Долгое время я вообще не думал, что такой безнадёжный замысел способен сейчас кого-то заинтересовать. Почти везде принято публиковать только подборки стихов, предпочтительно коротких. Поэтому я вдвойне благодарен журналу Prosodia за интерес к этой вещи. Две опубликованные там главы о Февральской революции почти документальны. Другие фрагменты поэмы устроены гораздо свободнее. Скажем, квантовая физика, телеология истории, детерминированность мира, нюансы Божьего промысла и теодицеи, выбор и ответственность отдельного человека — всему этому находится место.
— Вот небольшой отрывок из «Февраля»:
День ото дня всё гуще и злее
толпы и выкрики. Ярче алеют
флаги. Громче ропщут войска.
— На фронт не желаем! Штыки развернём-ка…
— Оружье-то вот оно! Зашибу…
— Долой Протопопова! Долой немку!..
— Прикажут опять разгонять толпу…
— Разговоры в строю! Все под прицелом…
— Хватит уже! Настрелялись в народ…
— Братцы, бастуй! Кровопийц-офицеров
бейте! —
Секунда — и штык в живот.
— Коли его все! У-у, попался волк…
Кто «за вами», кто предтеча — Блок с его «Двенадцатью», Маяковский?
— Блок и Пастернак — отчасти, Маяковский — нет. Всё известные дела, равно как и «Хождение по мукам» с «Окаянными днями». Но куда большее влияние, думаю, оказали труды историков, документы того времени. Конечно, сборники «Вехи» и «Из глубины». Двухтомник «Русская мысль и речь» Морица Михельсона давно прописался на моём столе, это замечательная и мало кем оценённая сокровищница образной идиоматики того времени. Если брать поэзию, то я бы назвал ещё два имени: Даниила Андреева и совсем уж никому не известного Льва Щеглова. Вот его стихи:
А в Ярославле храмы рушили,
Чтобы разжиться кирпичами.
Вокруг ворчали по-старушечьи
И по-старушечьи молчали.
А храмы падали у Власия
И на углу на Духовской,
Со стен угодники безгласные
Шли, как бараны, на убой.
Пророкам в лоб кувалдой бухали,
И кровь кирпичная текла,
И об асфальт угрюмо ухали
В последний раз колокола.
Тележный скрип стоял на площади,
И храм, поверженный во хлам,
Куда-то увозили лошади…
К чему пророки лошадям?
Вообще, религиозный и богоборческий смысл русской революции, отмеченный ещё Достоевским и Бердяевым, нельзя недооценивать. Этим объясняется слишком многое.
— Очевидно, на создание «Затмения» вывела и история вашей семьи? И за этим поступком не только попытка расставить все точки над i, но и нечто иное?
— Я не стал бы настаивать на биографических причинах. История моей семьи мало чем отличается от многих и многих таких же. По одной линии — дворяне, в Ярославле до сих пор сохранился доходный дом моего прадеда. По другим — народ попроще, из крестьян, мелких служащих, военных. Все они многим обязаны революции. Ход моих размышлений о том времени скорее дедуктивный: не от родовых частностей, а от попыток угадать какие-то общие закономерности цивилизационного развития. И вдохновляли не семейные предания, а идеи, скажем, Тейяра де Шардена или Григория Померанца, нашего значительнейшего мыслителя и культуролога.
— Вам известен, хотя бы приблизительно, финал поэмы?
— Вещь такого объёма и довольно сложного внутреннего строения немыслимо писать без плана, пусть и корректируемого по ходу дела. Поэтому — да, я примерно знаю финал. Вообще, процесс работы у меня редко носит строго последовательный характер. Наивно думать, что поэт пишет строчки в том же порядке, как их видит читатель.
— Вы автор четырёх поэтических сборников: «Беглость речи» (2005), «Стихотворения и поэмы» (2011), «Парная флейта» (2020; совместно с Олегом Горшковым) и вышеупомянутого «Голос ко времени». Что останавливает вступить в Союз писателей?
— Видимо, я принадлежу уже к тому поколению, которое смотрит на союзы писателей иронически. Мы не застали их в силе и власти казнить и миловать. Поэтому никакого пиетета у меня к ним, в общем, нет. Больше того, мне довелось наблюдать весьма жалкое разложение такой организации в отдельно взятом регионе. Лет десять назад меня уговорили вступить в Союз писателей России и даже приняли на каком-то собрании, живо напоминавшем, должно быть, времена развитого социализма. Довольно быстро — и для меня несколько неожиданно — встал вопрос о вступительном взносе. Тогда я понял, куда вступил, и постарался как можно меньше иметь со всем этим дел. Правда, ещё через несколько лет мне дали рекомендацию — хотя я не просил — для вступления в Союз писателей Москвы и снова милостиво сообщили о необходимости оплатить звание писателя. Не то чтобы у меня совсем не было денег, но есть в этом моменте что-то кислое.
В общем, роман с союзами писателей у меня не удался. Хочется чувствовать себя поэтом по любви, без финансового обеспечения или членских корочек. Думаю, мне это неплохо удаётся. Ни в одном из журналов, где выходили мои стихи и статьи, никто никогда не интересовался, член ли я какого-то союза писателей или нет.
— Как бы там ни было, строка из классика немецкой литературы XIX века Фридриха Гёльдерлина, взятая вами в эпиграф к одному из своих стихотворений: «…и к чему поэт в скудное время?» — звучит для вас скорее всего чисто риторически? Подтверждением — ваши же строки сонета:
Да, вымирать пора. Зачем же с краткой
избыточностью тянется игра
слепой природы? Днесь и присно сила
творения ещё глагол украдкой
вручает, окликает со двора, —
и высыхают новые чернила.
— Да, я отчасти спорю тут с Гёльдерлином. Но ведь и он сам в «Хлебе и вине» предлагает какое-то решение. Времена действительно скудны — разумеется, внутренней скудостью, внешне всё замечательно. Я пытаюсь обозначить свой ответ и свой одинокий маршрут, вспоминая ещё раз Рильке. Но не стоит, опять же, переоценивать местоимение первого лица. Мы только сменный грифель чего-то большего. Цикл сонетов, о котором вы говорите, из книги «Парная флейта». Там собраны лирические, даже любовные, стихи — не будем сбрасывать со счёта и этот старинный путь, на котором так ярко проявляется сила творения. Идти по нему сейчас тоже непросто. Слишком многое эгоистически оглушает, оглупляет и расстраивает неповторимый инструмент нашего чувства. От каждого здесь требуется осознанное усилие по принятию и творческому соединению с другим человеком. Это немало, особенно если не забывать про образ и подобие Божие.
Елена Константинова
Фото из личного архива поэта Коновалова, используется с его разрешения
2024 Все права защищены
