Дмитрий Воденников известен тем, что пишет стихи, прозу, эссе. Совсем недавно вышла книга в Издательстве «АСТ» («Редакция Елены Шубиной») – «Приснившиеся люди». О возрасте, философии, поэзии и преподавании и новой книге, читайте в нашем интервью.
– Дмитрий, Вам 52 года. На сколько лет Вы себя ощущаете?
– На 52 года и ощущаю. Мне всегда казалось странным, когда люди говорят, например: «Ты не можешь себе представить, ты думаешь, мы старые, а внутри мы молодые». И мне кажется, любая другая история в этом духе – это даже не само кокетство, а попытка кокетства. Я не люблю кокетничать. Точнее, я люблю и умею, но только не в этих вещах…
– Если смысл жизни в чем-нибудь существует, то в чем он?
– Смысл жизни непременно существует, в противном случае мы загнулись бы от тоски. Притом, не от скуки-тоски, а от тоски-печали. Просто он всегда меняется, этот смысл. И меняет твою жизнь. Сперва тебе кажется, что это любовь. Потом, что текст. Потом слава. А потом приходит совсем другое понимание. Какое, не скажу. Нам бог дал (я – атеист) эту переливчатость, мы как будто перламутровые существа такие, способные прижиматься то к одним, то к другим вещам.
– Свобода выбора…
– Да, свобода выбора в конкретной, заданной точке.
– Если бы можно было выбирать век, в котором жить, вы какой бы выбрали?
– Только нынешний. Я выбрал бы то время, когда родился, учился, рос, мужал, молодел, становился пожилым. Это и зовется жизнью. Почему-то во всех остальных временах я начинаю задыхаться. Я очень люблю биографическую литературу. В большей степени, XX века. Лидию Чуковскую, например, с ее «Записками об Анне Ахматовой», Надежду Яковлевну Мандельштам с ее воспоминаниями об Осипе Мандельштаме, прозу Николая Заболоцкого. Они прожили страшную, тяжелую жизнь, но с другой стороны, очень мощную. А вот «Пушкинская эпоха» мне, вообще-то, не близка. Да и никакая не близка. Потому, что я везде прежде всего чувствую какой-то другой запах. Притом, чисто пылевой (пыль же, понимаете, тогда и сейчас чувствуется совсем по-другому, она ведь разная была). Кроме того, вы можете себе представить, что тогда почти все курили? Какой дымный запах стоял в комнате Ахматовой на Ордынке? И была одна маленькая форточка во всей комнате. Весь XX век пропах другими, чужими нам запахами. Оказавшись в том веке в других запахах вряд ли бы это все стало для меня родным. Так что, я не хочу жить ни в каком другом веке: меня интересует только настоящее и будущее.
– Вас можно назвать материалистом? Не историческим материалистом, а тем, кто верит только осязаемому. Вы же говорите, что вы – атеист…
– Я скорей «магический материалист». Я ничего с этим не могу поделать. Я во всех интервью говорю, что я атеист. Я, правда, атеист: не верю ни в шесть дней творения, ни верю в богопродиктованность «Библии», ни в ее святость: потому что мы знаем, сколько там зла и насилия. Биолог Ричард Докинз хорошо, кстати, об этом написал. Но зато, когда ты пишешь поэтический текст, то вдруг понимаешь, что не ты его пишешь, а он тебя. Он буровится в тебя, идет гулом. Это вовсе не надиктовка: его приход надо расшифровать. О другом: вообще, смешно писать тексты, вы не находите? Спать, драться, зарабатывать деньги и прочее – не смешно. Но откуда же это все приходит к тебе?
– Из облака…
– Или облаком. А, может быть, открывшимся белым квадратом. Так что тут ты не можешь быть в полной мере атеистом. Это специфика звука. В писании текста есть момент чуда, и есть момент Бога, чтобы мы ни вкладывали в это понятие. Когда к тебе приходит текст, ты понимаешь, осознаешь всю надчеловечность этого явления. Примерно такие вещи, наверное, чувствовали средневековые мистики.
– В одном из интервью вы сказали, что перестали писать стихи. Это правда?
– Я это не в одном интервью сказал. Да, наверное, лет десять назад я перестал писать. От меня они ушли: собрали манатки, и так, знаете ли, помахали ручкой и ушли. У меня было подозрение, как с любовью, что, может быть, они вернутся… Но, шло время, и я понял: нет, не как с любовью. Не вернулись. А потом вдруг снова пришли. Когда я их и не ждал уже. Это было самое сильное переживание за последние 11 лет. Хотя в моей жизни и до этого было много хорошего. Включая чудо.
– Из всего написанного вами, что вы особенно выделяете?
– Известный эпизод: Анна Ахматова жила в эвакуации в Ташкенте. А в это время там была в эвакуации тоже Фаина Раневская. В этот же период выходит «Подкидыш» со знаменитыми словами Раневской: «Муля, не нервируй меня». Все случайные прохожие, встречая Фаину Георгиевну, на улице, на рынке, здоровались с ней, называя ее Мулей. Анна Андреевна видела эту популярность, это происходило на ее глазах, и она тщеславно парировала, что, дескать, «у каждого есть своя Муля», имея в виду свое знаменитое – «Сжала руки под темной вуалью». Так, вот, отвечая на ваш вопрос, скажу так: у каждого есть своя муля. Для меня один из самых главных текстов – это мой «Черновик», который я написал лет в сорок. Одни из самых главных, для меня, это стихи, пришедшие ко мне после перерыва (В книге «Приснившиеся люди» этот раздел называется – «И вот они возвращаются», там я немножко переписал это заглавие, чтобы оно было понятно читателю). А еще я знаю, что многие девочки, девушки любят «Любая женщина, как свежая могила…» Плюс я знаю, что любимо многими стихотворение «Это лето, Настя…» Вот такие, так называемые, хиты. Наверное, их и выделяю.
– Продолжите, пожалуйста, фразу: «Поэзия – это прелюдия к…»
– …Знаете, первым мелькнуло слово «бессмертье», вторым – «самостояние». А третье забыл, но оно, наверное, было самым важным. Причем, под «бессмертьем» я подразумевал не памятник, не книги, я имел в виду бессмертие души. Понимаете?
– … «Весь я не умру, душа в заветной лире».
– Скорее всего, даже не это. В моем случае речь идет не о памятнике, не памяти, не о книге, не учебнике, куда тебя посмертно внесут. Вовсе нет. Я имел в виду то несуществующее бессмертие. Когда твоя душа действительно становится вечной. Очень ненадолго. (Такой вот парадокс.) И тогда ты видишь этого самого Бога, и он не похож на разрешенного бога церквей. Ты видишь самого Бога. А стихи, да – это прелюдия к бессмертию.
– Поэт Николай Заболоцкий говорил: «Курица не птица, баба – не поэт», имея в виду Ахматову…
– Да, она очень злилась на это высказывание Заболоцкого.
– В связи с этим вопрос: поэзия – это дело мужское?
– Нет, Заболоцкий был просто половой шовинист (улыбается). Я не знаю, чем это продиктовано: сложной жизнью или просто какой-то странной ограниченностью его мозга? Потому, что Заболоцкий, мы знаем, гений. Это большой поэт. Вы же помните, у Заболоцкого есть Лодейников, а его антагонист, как мы понимаем, – это Соколов, который «ходил с своей гитарой». Вот так и у Николая Заболоцкого был какой-то внутренний антагонист-Соколов, который ему внушил всё ранее вами озвученное.
Я знаю, что гений осеняет всех, вне зависимости от пола, гендера и прочего. Елена Шварц гениальна, Мария Степанова, по-моему, гениальна. Линор Горалик, несомненно, гениальна. Кирилл Медведев крутой. Сергей Круглов. Еще я очень люблю Веру Павлову.
– Давайте завершим наш разговор темой преподавания. Вы преподаете в Школе писательского мастерства. Что вам лично дает этот опыт?
– Когда меня покинули стихи, я понял, что очень хорошо мне даже живется. То есть ты ничем не обременен. А когда слышал на разборе в Школе удачный текст, я говорил своим ученикам: «Как здорово, что вы можете писать тексты». Для меня это уже было недосягаемое состояние: какое-то парение в воздухе. А еще преподавание мне давало ощущение зависти. «Вот им пишется, а мне почему-то нет», – по-детски, меркантильно, думал я. Однако, в тот же момент, это всё давало мне чувство огромного удовлетворения, как будто я открыл дверь (точнее, они сами ее открыли, я только рядом с ключами, ворохом ключей рядом стоял), и они туда пошли. Я видел, как, несмотря на все сложности, люди переливаются, растут и иногда из этого роста получаются неплохие стихи. Тогда я понимал, что все, что со мной происходит, было не зря.
Артем Комаров
Фото Алекса Галлера, публикуется с его согласия
2024 Все права защищены
