Утопия о современной русской монархии
– Александр, вы известны, как филолог, библиограф и библиофил. Расскажите поподробнее о себе.
– Спасибо! Моя биография, кажется, не слишком примечательна. Я родился в Брянске, учился на филологическом факультете Московского университета, живу в Москве. С 1989-го года занимаюсь историей русской литературы начала ХХ века; с середины 1990-х – прикладной библиографией применительно к этому же предмету – в частности, я составил аннотированные библиографические указатели содержания трех русских журналов начала века («Перевал», «Весы» и «Весна»): возможно, это самое полезное из того, что я сделал или сделаю в области гуманитарных наук. Тогда же, тридцать лет тому назад, я начал собирать книги и рукописи русских писателей и к настоящему моменту составил изрядную по объему и значению коллекцию. Сейчас я в основном занят текущей филологической работой: дописываю книгу про «Общество свободной эстетики» (важная культурная институция Москвы 1900-х – 1910-х годов) и готовлю вместе с Романом Давидовичем Тименчиком масштабную антологию «Финляндия в русской поэзии»: продолжение нашей книги о русских поэтических зеркалах Венеции, выпущенной издательством «Новое литературное обозрение» в позапрошлом году.
– Ваш первый роман – «Грифоны охраняют лиру» справедливо наделал много шуму, уже сейчас вошел в лонг-лист «Большой книги». Как долго вы работали над романом?
– Сам перевод книги из довольно зыбкого прообраза в черные буквы на экране занял примерно девять месяцев: эта неожиданная натальная параллель меня позабавила. Обрывки будущего сюжета, схемы эпизодов, отдельные фразы всплывали в голове за несколько лет до этого, но сперва я их безжалостно отправлял в тот аналог мусорной корзинки, который есть в задней комнате ума у каждого из нас. Через какое-то время, когда корзинка переполнилась, мне показалось, что из этих клубящихся сущностей вполне можно соорудить что-то цельное, к чему я никак не мог приступить за крайним недосугом: филология принадлежит к тем особенным занятиям, которые не оставляют своему адепту ни минуты свободного времени. Проблему эту я решил за счет уменьшения продолжительности сна – и, ставя ежедневно будильник на час раньше, я целевым образом отводил эти шестьдесят минут на то, чтобы записать страничку, сочиненную на ходу за предыдущие сутки. Печатаю я медленно, двумя пальцами, сильно барабаня по клавиатуре (как и каждый выученик «Эрики»), так что в день обычно получалось пятьсот слов. Иные дни я пропускал. Почти весь сюжет был в голове изначально, все случившиеся с ним по пути трансформации носили сугубо косметический характер.
– В вашей книге присутствует альтернативный вариант истории нашей страны. Думаю, многим эрудитам хотелось бы хоть на минутку представить историю России в хоть сколько-нибудь ином варианте: например, видеть Россию сложившейся монархией, т.е. в дальнейшем ее развитии. Французский историк Марк Блок говорил: «Время истории - это плазма, в которой плавают феномены, это как бы среда, в которой они могут быть поняты». А что, лично для вас такое явление, как история?
– По своей профессии я – историк литературы, так что занимаюсь в основном видимыми глазу результатами исторических событий, а о самой движущей силе задумываюсь редко. Лично мне ближе всего толстовский взгляд, высказанный в начале третьего тома «Войны и мира»: о том, что любое крупное событие обусловлено соединением миллиона маленьких причин, ни одна из которых не была решающей. Есть в этом, конечно, печальный фатализм: человеку свойственно нащупывать в прошлом какие-то критические точки, развилки путей, на которых что-то пошло не так – условно говоря, если бы Ленин во время одной из швейцарских горных прогулок случайно укатился бы в пропасть вслед за профессором Мориарти – не могло бы это дать любезному отечеству еще нескольких спокойных лет или десятилетий? Скорее всего, увы, нет – но мне хотелось представить, что было бы, если бы нам удалось избежать революции.
– Как вы, вообще, относитесь к социальным потрясениям (войнам, революциям)? Есть точка зрения, согласно которой тупиковые стрессовые ситуации обществу бывают необходимы. Так, одни ученые-историки в нашей стране говорят о необходимости революции 1917 года, что только так можно было спасти Россию от произвола царизма и дальнейшего упадка. Вы в романе избегаете говорить о войне и революции, у вас все движется плавно, спокойно и гармонично (в романе присутствует молодежь, которая симпатизирует коммунизму, победили белые, а большевики стянули все свои силы в Латвию, где прочно обосновались) и Россия, мы видим, если не процветает, то находится в состоянии «покоя, внутреннего и внешнего», о котором говорил еще Петр Аркадьевич Столыпин. Это ваш, внутренний, душевный настрой или это передача идеального состояния общества, такого, каким оно должно быть?
– К любым революциям и потрясениям я отношусь с глубокой неприязнью и считаю их большой бедой. Собственно, в трагедии 1917-го года мне видятся корни и большинства мировых несчастий ХХ века, и уж тем более – всех тех ужасных событий, которые происходили с нашей страной и последствия которых не полностью изжиты до сих пор. Конечно, мне интересно было бы представить, как сложилась бы судьба любезного отечества, если бы, благодаря высшему вмешательству или более удачному стечению обстоятельств, удалось бы загнать обратно выбравшихся на волю демонов. Такого рода фантазии в профессиональном смысле совершенно недопустимы для историка, но вполне позволительны беллетристу. Мне не кажется, что в результате у меня получилась слишком лубочная Россия, но то, что она вышла симпатичнее синхронного ей Советского Союза – это уж точно. На мой взгляд, никакая страна не нуждается в потрясениях: нет такого прогресса, который стоило бы оплачивать человеческими жизнями.
Артем Комаров
Фото из личного архива писателя. Публикуется с разрешения Александра Соболева
2024 Все права защищены
