Спустя ровно 60 лет после скандального появления на свет романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» книга живее всех живых. Разве не удивительно? Как тут не поверить в мистику, в силу веры, в убежденность человека и всепобеждающую энергию внутреннего света. Сколько же было написано, сказано и снято об этой книге! По сей день именно она остается самой читаемым русским романом на Западе, и не говорите, что там ничего не понимают о загадочной русской душе. Хотят понять и ищут ответы там, где нужно. «…Я окончил роман, исполнил долг, завещанный от Бога», писал Пастернак Варламу Шаламову. И все попытки расчленить его произведение, рассмотреть под лупой, обвинить в нестройности – мимо. Потому что читать его можно, как Библию – с любого места, по главе, странице или даже абзацу. Поэзия – да. Но не только.
Секрет непреходящей популярности романа – в его надлитературной составляющей, хотя в красоте пастернаковского слова невозможно усомниться. Если разобраться, в истории с написанием, изданием и последствиями публикации романа «Доктор Живаго» все развивалось совершенно по-библейски. Не только персонажи – сам Живаго с его христианской сутью, и Мария Магдалина – Лара. Но и пророческие стихи, написанные за двадцать с лишним лет до ее появления на свет (О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают), и травля – «распни его, распни» - после выхода книги в Италии и присуждения Нобелевской премии, и абсолютная, осознанная жертвенность самого Пастернака – отказ от премии и нежелание покидать родину. И Иуда – друг и коллега Федин, писавший доносы на своего соседа по даче в ЦК. И пострадавшие за него близкие и друзья – немногие, кто не отвернулся. Наконец, вот это: «Я приглашаю вас посмотреть на мою казнь». Эти слова Пастернак сказал сотруднику итальянского радио, передавая рукопись романа.
Невозможно воспринимать «Живаго» в отрыве от всего творчества Пастернака и самой его жизни. Все его слова о Человеке, лишенного гордыни, но великом в своем высшем предназначении, которого он прежде всего видел в сути христианства, Пастернак воплотил в собственной жизни. Она про достоинство и абсолютную честность перед собой. У Пастернака вы не найдете ни тени желчи, критики или злобы. И «Живаго» - квинтессэенция его мировоззрения. Он как бы тянул эту ниточку духовного поиска с самого детства и чистосердечно признавался, что, будучи «поражен, взволнован» словами молитвы „Ты еси воистину Христос, сын Бога живаго“, он все свое внимание сконцентрировал на этом слове – живаго. И оно совершенно мистическим образом жило в нем много лет, пуская корни и прорастая. «Вся жизнь понадобилась на то, чтобы это детское ощущение сделать реальностью — назвать этим именем героя моего романа». Пастернак своим романом обожествил искусство – его герой Юрий Живаго ясно говорит о его смысле: «Большое, истинное искусство — то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает».
Пастернак начал книгу в 1945. Он был воодушевлен Победой, думая, что после мрака 1930-х годов Россия, победившая фашизм, воспрянет. Он считал «Живаго» первой «настоящей своей работой». Одному Богу известно, как смог он пережить репрессии кровавой десятилетки. И это тоже было чудо, ведь он никогда не переставал говорить о душе и Боге. «Если Богу угодно будет и я не ошибаюсь, – писал он летом 1944 года, – в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век и еще раньше, до наступления этого благополучия в частной жизни и обиходе, – поразительно огромное, как при Толстом и Гоголе, искусство. Предчувствие этого заслоняет мне все остальное: неблагополучие и убожество моего личного быта и моей семьи, лицо нынешней действительности, домов и улиц, разочаровывающую противоположность общего тона печати и политики и пр. и пр. Предчувствием этим я связан с этим будущим, не замечаю за ним невзгод и старости и с некоторого времени служу ему каждой своей мыслью, каждым делом и движением».
«Если только можешь, авве, отче, Чашу эту мимо пронеси»…Он писал эти строки, открывающие тетрадь Юрия Живаго, полностью сознавая неотвратимость крестного пути как залога бессмертия. Нет ничего удивительного в том, что в лицо посмевшему издать такой текст писателю полетела площадная брань самого низкого сорта. Так и представляешь себе брейгелевскую «Голгофу» со всеми этими бессмысленными, лишенными чувства лицами вокруг склонившегося под тяжестью креста Человека. И слова ведь были вполне в духе этих перекошенных лиц – какие-то нефтяники и машинисты экскаваторов выражали «гнев и презрение» по поводу «морального падения» великого писателя, которого не то что не читали, о существовании которого едва ли догадывались. И все это со страниц «Литературной газеты» или «Правды». С высоких трибун полилась грязь в адрес «литературного сорняка» и «озлобленного обывателя» - бессильные в своей злобе нападки на того, с кем мало кто из живущих мог сравняться. По уровню образования, владения слогом, достоинству. И после всего этого он смог, отказываясь от Нобелевской премии, позже, в октябре 1958-го, написать без малейшего оттенка злобы: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я вынужден отказаться от незаслуженной премии, пожалуйста, не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ». Отказ же от Родины он считал «равносильным смерти». Дальше – исключение из Союза писателей, целые обличительные полосы в ведущих газетах страны, угроза высылки из страны. Рак легких развился стремительно. Пастернака не стало.
«Смерти не будет» – эта цитата из Откровения Иоанна Богослова была черновым названием романа. Альбер Камю, пытавшийся поддержать Пастернака вместе с десятками других западных писателей, точно сказал про роман – он о любви.
Как всегда очарованный людьми, видевший в них только прекрасное, Пастернак писал иуде Федину: «И Вы ввели чудесное точное слово для тишины: неслышность. О, как его подхватят! И оно пропало для меня. Я Вас люблю и ревную. Любящий Вас Б. П.». В 1956 году обладатель Сталинской премии и двух орденов Трудового Красного Знамени Федин подпишет письмо от редакции «Нового мира» с отказом в публикации «Доктора Живаго». В 1958 году ему поручат уговорить Пастернака отказаться от Нобелевской премии. А еще через год его изберут главой Союза писателей.
Жизнь Пастернака могла бы лечь в основу философской пьесы – он словно сам писал ее: «Гул затих, я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку…». Подумать только, что в этой пьесе именно иуда Федин рассуждает о спасении в своем скудном понимании: «Не знаю, мыслимо ли теперь, после всего происшедшего, „спасти“ П[астернака], наотрез отказавшегося от „спасения“, когда оно было достижимым».
Автор: Виктория Леблан
2024 Все права защищены
