Максим Атаянц — известный архитектор, в своих проектах отдающий предпочтение неоклассике, а также художник-график, изображающий древние памятники Греции, Италии, Ливана, Сирии, в том числе — Пальмиры. На выставке «Три времени Рима. Античность. Возрождение. Барокко», работающей в Пушкинском музее до 15 сентября, Атаянц предстает еще и как куратор и коллекционер, большинство включенных в экспозицию гравюр — из его собрания. «Культуромания» побеседовала с Максимом Борисовичем об отношении к коллекционированию, особенностях хранения гравюр и о том, как менялся Рим в течение столетий.
— Расскажите, как готовилась выставка «Три времени Рима. . Античность. Возрождение. Барокко». Это была ваша идея или предложение поступило от Пушкинского музея?
— Это давняя история. Несколько лет назад в Нижнем Новгороде, на выставке, организованной ГМИИ, показывали мои рисунки, а также 15-16 гравюр XVI века из моей коллекции. Еще раньше у Эрмитажа появились планы — мы обсуждали их с покойным Аркадием Ипполитовым. Однако из-за ковида и прочих пертурбаций все затихло. Я, правда, надеюсь, что выставка в Эрмитаже все-таки состоится, материал частично останется тем же, но концепция сильно изменится. Как бы то ни было, пока что выставка открылась в Москве. Причем, два прекрасных сотрудника отдела гравюр Государственного Эрмитажа — Василий Успенский и Александр Конев — стали ее кураторами вместе со мной и Елизаветой Лихачевой, директором Пушкинского музея. Елизавете Станиславовне эта тема тоже оказалась интересна: она как искусствовед занималась градостроительным преображением Рима на рубеже XVI-XVII веков.
— Как вы обратились к коллекционированию?
— Честно скажу, в детстве с оторопью наблюдал за теми, кто собирает этикетки от спичечных коробков или марки. У меня нет коллекционерской страсти и назвать себя коллекционером я не могу. Я архитектор, причем, занимающийся «традиционной» архитектурой: как говорят те, кто ненавидит подобные вещи. В моих проектах есть арки, колонны, капители — в общем, отсылки к античной архитектуре. Все, что я делаю, восходит к этому периоду, будь то научные статьи об архитектуре провинций Римской империи, рисунки или фотографии. Ни одно из этих занятий не является отдельным хобби, все это часть одного профессионального потока. За его пределами меня почти ничего не интересует. Поэтому я довольно естественным образом пришел к следующей мысли: раз я рисую античные памятники, почему бы не сделать для себя доступными вещи, созданные старшими коллегами на эту тему.
— Почему выбрали гравюру?
— Живопись мне малоинтересна, а вот рисунки при случае покупаю, так как сам работаю на бумаге. Однако приобретение рисунков — в большей степени случайность: для их системного собирания нужны гигантские средства, а профессия архитектора — даже временами успешного — не подразумевает таких же доходов, как у инвестиционного банкира или нефтяника. Гравюры в целом более доступны по цене. Кстати, здесь меньше шансов нарваться на подделку: усилия, затраченные на создание фальшивой гравюры, не окупятся, если только речь не идет об уникальных вещах, вроде работ Дюрера и Рембрандта. При этом качество гравюры, как и ее цена, варьируются в зависимости от того, когда был напечатан лист. Одно дело — работа, напечатанная при жизни Пиранези, и совсем другое — гравюры начала XIX века, выпущенные его сыном Франческо, унаследовавшим доски. Между прочим, эти доски дошли до наших дней, они хранятся в Риме, в Национальной Калькографии. В XIX столетии они были покрыты слоем серебра, чтобы меньше изнашивались при печати, однако это сделало оттиски суше и механистичнее.
— Пиранези — присутствующий в вашей коллекции — тоже доступный автор?
—Его ругали даже современники — за то, что он печатал большие тиражи и тем самым снижал цены на свои работы. Произведений Пиранези до сих пор довольно много на рынке. Хотя у него есть разные по стоимости вещи, в том числе редкие, но в целом его работы — одно из самых удачных сочетаний высочайшего художественного уровня и относительной доступности.
— Какую часть собрания вы считаете самой ценной и почему?
— Мне кажется, в коллекции много интересных вещей. Они могут быть более примитивными с художественной точки зрения, но при этом изображать редкий уголок Рима или утраченный античный памятник. Или другой пример: прекрасный голландский художник Левин Крюль, создавший серию видов Рима. Он сам выполнил подготовительные рисунки и выпустил тираж, 10 или 12 сюжетов, больших листов — интересных, красивых, с подробностями. Но почему-то на очень нестойкой, слабо проклеенной бумаге. Сохранилось очень мало отпечатков – это уникальные, редкие вещи. При этом сами доски целы, их выкупил издатель конца XVIII века Карло Лози и напечатал целый тираж. Эти оттиски при желании можно приобрести, хотя они встречаются много реже, чем гравюры Пиранези.
Еще интересный момент, если говорить о гравюре как о материальном предмете, – чем больше лист, тем труднее его сохранить. Больше шансов у гравюры, являющейся страницей книги. А вот отдельный большой лист может помяться, выгореть, если висит в раме, заплесневеть. Не все принимают это во внимание. На выставке по центру Белого зала висит огромный лист — вид на Рим с высоты птичьего полета авторства Антонио Темпесты. Это единственный экземпляр на территории Российской Федерации.
— Как на основе гравюр можно оценить эволюцию Рима в течение трех столетий?
— У выставки, как я сказал, четыре куратора. Елизавету Станиславовну больше интересовали не сами картинки, а образ строящегося барочного Рима — с передвижением обелисков и прорубанием грандиозных проспектов. Василия с Александром привлекали другие аспекты, меня — третьи. Само название выставки — «Три времени Рима» — можно понимать прямо, в лоб: есть античный Рим, ренессансный, барочный. Но меня интересовало другое. Первое изображение города — панорама из Нюрнбергских хроник 1493 года, ее можно увидеть на выставке. Это еще средневековая картина по графике и изобразительной культуре. Наиболее поздние вещи в экспозиции относятся к концу XVIII столетия. Между ними — 300 лет, в течение которых античные памятники, которые у всех на слуху, оставались почти неизменными: Пантеон, Колизей, замок Сант-Анджело — он же Мавзолей Адриана, мост Адриана через Тибр, пирамида Цестия, арка Константина, колонна Траяна… И все же эти памятники, дошедшие до нас, пусть медленно, но менялись. Возьмем, например, колонну Траяна: поначалу ее постамент был погружен в землю, затем ее откопали, а в конце XVI века водрузили на нее скульптуру апостола Петра. При этом город вокруг нее менялся с совершенно другой скоростью: сначала это были пустыри, потом невнятная средневековая застройка, затем — барочная. А еще была городская жизнь, о ней рассказывает «стаффаж» — фигурки на картинах и рисунках, выполняющие служебную функцию. Это собаки, коты, ослики, лошади и, конечно, люди: дамы, кавалеры, слуги, бродяги. Каждые 30–40 лет менялась не только мода, но и характер движения, жестикуляция. Так что на выставке сосуществуют три скорости движения времени.
Второй важный для меня аспект: в каждую эпоху люди по-разному смотрели на Рим, даже на небо. Причем, художники ничего не придумывали, просто им казались каноническими определенные типы облаков, которые они в итоге изображали. Например, на гравюрах XVI века можно увидеть единичные кучевые облака, в XVII веке почему-то любили перистые, а в XVIII столетии отдавали предпочтение бурным небесам с тучами и лучами света. В общем, со сменой эпох менялся объект изображения, а также взгляд художника, обращавшего внимание на разные вещи. Можно рассматривать эти листы и под таким углом. Есть даже бытописательский пласт с массой мельчайших деталей, начиная от чистки кукурузных початков и заканчивая сценами торговли или даже разбоя. Все это тоже меняется от века к веку и составляет жизнь Рима.
— Центральная тема выставки — Рим как произведение искусства. Расскажите об этом подробнее.
— На мой взгляд, Рим уникален тем, что это самое большое целостное произведение искусства на планете. Можно ходить по нему неделями: наслаждаться архитектурой, интерьерами, фресками, рисунками, скульптурой. Кроме того, это целостная вещь, сохраняющая свой особый образ при всех изменениях. Расцвет Рима Нового времени совпал с расцветом гравюры, и в течение трех веков Рим был самым изображаемым местом на земле. Лондон и Париж — тоже прекрасные города, но только в Риме мы видим потрясающее качество материала и одновременно — прекрасное качество продукта, который его изображает, причем, на протяжении нескольких столетий. Есть, например, великолепные гравюры с видами Петербурга, но они создавались в течение гораздо более короткого периода.
— Вам как художнику не сложно рисовать Рим — ведь к нему обращались многие великие мастера?
— На самом деле интересно находиться в диалоге с теми, кто жил 300 или 200 лет назад: сравнивать, видеть, что здесь ты сделал хорошо, а вот тут нарисовал неправильно, поленился. Вообще одна из самых сложных вещей в искусстве — не бояться банальности. Как сегодня гулять по Петербургу с фотоаппаратом, что снимать — неужели открыточные виды, вроде Дворцовой площади? Тем не менее, если мне интересен предмет, если он приводит меня в определенное состояние, я буду его снимать. Вот я вижу грозовое небо, Александровскую колонну с бликом на полированном граните, неужели я буду смущаться из-за того, что кроме меня ее фотографируют еще 100 человек? Я состою с вещью в диалоге, и меня не волнует, сколько еще народу выстроилось в очереди.
— Рим какой эпохи вам лично ближе?
— Тот, который я могу увидеть, потрогать, понюхать, то есть в его физически доступном облике. Все-таки сложно представить себе античный город. Даже Помпеи — понимаешь, что раньше все было иначе, сейчас нет множества наполняющих улицы жителей, деталей городской жизни. Конечно, в живом организме что-то может раздражать. Например, в Риме — отвратительно неуместное новое здание для Алтаря мира Августа, воткнутое в 2000-е в историческую застройку. А потом думаешь — ну и ладно, однажды это снесут — и утешаешь себя тем, что там появится что-то другое. И хотя в нынешнем Риме мне не нравятся некоторые вещи, главное, что он живой и он есть. Поэтому и близок.
Ксения Воротынцева
Фото: Антон Баклыков, предоставлено пресс-службой ГМИИ им. А.С. Пушкина