«Большая поэзия» Александра Лунгина стала одним из самых ярких проектов тридцатого «Кинотавра»: она оказалась в самом эпицентре журналистских споров и выиграла две награды – приз за режиссуру и приз за лучшую мужскую роль (Александр Кузнецов).
– Александр, в «Большой поэзии» много ярких фраз, которые, как я понимаю, для вас важны. Например, один из героев говорит, что «современная культура боится настоящего, подлинного»…
– Считаю ли я, что это так? Да, считаю. Культуре последних трехсот пятидесяти лет сталкиваться с непосредственным опытом тяжело. Собственно, это одна из основных ее тем: она пытается ответить на вопрос «что делать с неприглядной правдой». Другое дело, что для фильма эти слова, наверное, не являются определяющими. Хотя в принципе вы правы – фильм получился слишком говорливым. Увяз в словах, как машина в раскисшем проселке. Наверное потому, что я в первую очередь сценарист и привык полагаться только на текст. Посмотрим, если будет другой проект, может, получится это преодолеть.
– «Если будет»? То есть, не уверены, что продолжите снимать? Кстати, предыдущий проект (дебютный) вышел в 2010-м. Если не секрет, почему между фильмами такой большой перерыв?
– Да что тут секретного?! Мыкались, не могли найти денег. Кино – дорогая игрушка. И, как правило, неоправданно дорогая. Вот, например, мы сняли «Большую поэзию» всего за пятьсот тысяч долларов – для полнометражного фильма сумма смешная. Но попробуйте назвать эту цифру тем, кто занимается другими видами искусств. Представляете их реакцию?
– Еще бы! Тем не менее, в кино на 500 тысяч долларов особо не разгуляешься. Проблемы с бюджетом как-то сказывались на том, что вы хотели снимать?
– Конечно. Я, как мог, старался учитывать наше финансовое положение, переписывал сценарий. Но, видимо, опыта мне не хватило, и я сделал все не совсем правильно. Как правило, проекты с таким бюджетом рассчитаны на трех актеров и на два места действия. А у нас до фига всего, плюс еще каскадерские сцены. В общем, многое пришлось сокращать, поэтому фильм утратил некоторую плавность. Изначально отчуждение главного героя проходило более постепенно.
– По поводу главного героя. В самом начале фильма, в ходе перестрелки на асфальт падает убитая птица. Знак, который ничего хорошего Виктору не сулит. Таким образом, он как бы изначально приговорен. Или у него все-таки был какой-то шанс?
– Был. Если бы его не соблазнили, если бы ему сказали на поэтическом слэме, что смысл есть, может, все было бы по-другому. Ведь что с ним случилось? На войне, как через полуоткрытую дверь он увидел некую жестокую правду, и эта правда сделала его очень одиноким – и превратила в поэта. Пусть в плохого, но поэта.
Потом они стали жить в библиотеке: он снимал с полок книги, смотрел на диковинные слова – и ему показалось, что в них тоже есть какая-то правда. Не такая неприглядная и безжалостная. И есть люди, которые живут в окрестностях этой «легкой» правды. Он вернулся и попытался жить, как они. Он борется с собой: он как будто стоит на пляшущей льдине – а вокруг черная вода, которая зовет его, и обещает сделать его свободным. Тем не менее, шанс у него все-таки был. Я не хочу сказать, что все вокруг тщетно: это верно только для пустых людей. А он не такой.
– Выходит, Виктора сломала война?
– Не совсем так. Понимаете, может показаться, что этот фильм о постстрессовом расстройстве. Формально так оно и есть. Но именно в этом, собственно, и заключается одна из проблем Виктора: все относятся к нему как к жертве войны. А он не жертва войны, он ее господин, он ее лорд.
– То есть он по своей природе бойцовский петух, которые рождаются только для того, чтобы убивать или умирать…
– Вы практически процитировали мой сценарий… Да, он бойцовский петух, которого заставили жить на ферме с обычными курами. Поэтому для фильма важна птичья символика. Сначала я не хотел снимать петушиные бои. Вещь, прямо скажем, сейчас затертая. Была даже идея заменить их бойцовыми баранами. В Узбекистане есть такая игра. Огромные бараны, выглядят жутко. Спина у каждого шириной с обеденный стол. Они разбегаются и бьются головами, пока у одного не треснет череп или рога не отвалятся. Но в Москве такие бои почти невозможно устроить, к тому же птицы нам были важнее. Поэтому я смирился с петухами. Но мы старались не делать акцентов на хореографии петушиных боев.
– На пресс-конференции вы говорили, что с петухом была связана какая-то не очень приятная история…
– Еще в начале съемок мы обговаривали, что петух должен быть неподвижен, потому что нам было важно показать, как герой Саши Кузнецова смотрит на мертвую птицу. Нам ответили, что ветеринар сделает ему усыпляющий укол, и что все будет нормально. И вот на съемки приезжает ветеринар и говорит: «Укол я сделать могу, но зачем? Вы ему лучше сразу голову сверните, он же все равно умрет. Для птиц наркоз не разработан, и после таких уколов они просто не просыпаются. Вы попросите какого-нибудь киргиза из массовки – вам любой поможет…»
Мы расстроились. Стали думать, как нам петуха спасти. И оказалось, что они ведут себя, как канарейки. То есть, если петуху закрыть глаза, он на какое-то время впадает в кататонический ступор. В итоге, мы так и снимали – рывками. Но ощущение, что мы участвуем в чем-то хорошем (спасаем жизнь петуху), сплотило нас всех.
– Александр, давайте, наверное, снова вернемся к Виктору. Вы выбрали очень противоречивого, нестандартного персонажа. В нем сходятся две противоположности: поэзия и жажда адреналина, жажда войны, драки…
– А это не противоположности. В древнем мире эти вещи близки. Быть одновременно и воином, и поэтом характерно для многих несовременных культур.
– Но его главный друг, Алексей, ведь тоже поэт. И поэт гораздо более одаренный: ему удается высказать словами то, что он хочет. Тем не менее, он не воин.
– Леха просто словами хорошо манипулирует. А Виктор – поэт без стихов. Так бывает.
– А кто из них вам интереснее, ближе?
– Мне интересны они оба, хотя фильм, конечно, в большей степени про Виктора. Правда, благодаря Леше Филимонову определенная симметрия в картину вернулась. Как бы то ни было, не нужно искать в этих парнях моего отражения – его нет. Но чисто по-человечески мне понятнее Леха. Ведь Виктору не жаль никого. Так бывает с людьми, которые перестали бояться страдания и боли.
– Именно поэтому он так легко переступает черту между героем и человеком, оказавшимся вне закона? Ведь в первых эпизодах он делает то, что другие назовут подвигом, а в финале оказывается по другую сторону баррикады.
–То, что он не застрелил ни одного из грабителей в первой сцене, в определенном смысле его унижает. У него такая возможность была. Но он не решился убить, тем самым нарушая некий кодекс, который для него самоочевиден. Понимаете, он ведь не спецназовец, он, скорее, индеец. «Я по ногам бил», – виновато признается он Леше, а тот как всегда его не слышит. Наверное, Виктор в первый раз в жизни не ответил ударом на удар, не отважился пойти на смерть – и для него это унизительно. Но он прекрасно понимает, что война – это ад. И пытается не превратиться в чудовище.
– Вы думаете, что таких, как Виктор, сейчас много?
–Таких, как он много не бывает, но думаю, что встречаются. ЧОПы всасывают в себя очень много стремных персонажей. Собственно, так и был преодолен кризис девяностых: те, кто раньше ходил на разборки, пошли в охранники. Наша страна принадлежит ЧОПам. Это теневая империя, вы даже не представляете, сколько их. И в них работают самые разные люди. Но нам они почему-то кажутся если не одинаковыми, то похожими: мы просто смотрим на них как на людей в форме. Собственно, в этом и заключается одна из задач фильма: попытаться понять, что прячется за камуфляжем. Или можем просто сказать: «Ну, они же любят насилие». Как будто это что-нибудь объясняет…
– Александр, некоторых моих коллег насторожило то, что оба ваших персонажа служили в Луганске. Многие режиссеры стараются обходить эту тему стороной…
– «Большая поэзия» снята вовсе не о военных столкновениях на Украине: чтобы рассказать именно эту историю, подошла бы любая другая война. Потому что герои туда поехали не из-за каких-то внутренних убеждений: они служили в армии, остались на контракте, потом ротный предложил поехать на Украину за деньги – и они согласились. То, что с ними случилось дальше – это другая вещь. Там они увидели мир и себя. И мне было важно именно это, а не политическая подоплека украинского конфликта. Кстати, в первом варианте сценария, который писался лет десять назад, Леха и Виктор служили в Таджикистане. Сейчас бы они могли воевать, например, в Сирии – и в рамках фильма это ничего бы не изменило. Такие «малые» войны идут всегда. Знаете, когда живешь в Москве на Садовом кольце, со временем привыкаешь к шуму. Так вот: войны такого рода – шум нашей цивилизации. Разменная монета того, что мы считаем прогрессом.
Что же касается конфликта на Украине, то врать не буду: я присматривался к нему. Но в итоге понял, что снимать об этом кино я не готов. Сам я туда не ездил, поэтому непосредственных наблюдений у меня нет – а значит, не могу серьезно говорить о таких болезненных и сложных вещах.
– А что для вас вообще война?
– Не знаю. Я не воевал. И для меня это тайна.
- Александр, давайте немного сменим тему. Месяц назад в прокат вышел фильм «Братство», снятый вашим отцом по вашему сценарию. Как вам кажется, в чем причина травли, которая была направлена на «Братство» и началась еще до проката?
– Во многом это просто трэш-ток. Точнее, здешний вариант трэш-тока, который сопровождает все более-менее бюджетные проекты. У нас он принял такую форму. А пожилые генералы, ветераны забытой войны, конечно, хотят чувствовать себя победителями или страдальцами. В своем ментальном пространстве они представляют себя триумфаторами на Красной площади, причем у копыт их белых коней сложены поверженные знамена с орлами, а серые колонны военнопленных, в форме подозрительно напоминающей НАТОвскую, мрачно бредут по Крымскому мосту. Ничего странного в этом нет: все хотят, чтобы их любили и уважали. На самом деле, в «Братстве» же нет никакого политического подтекста. Это просто меланхолический вестерн о конце «очередной войны с дикарями». Не более того.
– Александр, и последний вопрос. В «Большой поэзии» многие расслышали отголоски девяностых. Сейчас много разговоров о том, что девяностые возвращаются. Но, судя по вашему фильму, они и не заканчивались.
– Не знаю. Я никакой связи с девяностыми не вижу. Но мне трудно судить: я и есть человек девяностых. Хотя, если смотреть на мир глазами Леши, то у меня возникает параллель скорее с концом восьмидесятых. Потому что жить, в общем, можно: ничего страшного не происходит. Ну, получает парень свои тридцать-сорок тысяч, ходит среди помоек и раскрашенных домов: это же не какая-то чудовищная катастрофа, все терпимо. Но никогда ему отсюда не выбраться, он здесь навсегда. Родись он в богатой семье, мог бы жить счастливо. Но он родился в бедной, поэтому вынужден мыкаться всю жизнь. И в этом глубинный кризис системы. Никаких каналов вертикальной мобильности, кроме какой-то кэгэбэшной карьеры, для него нет. Девяностые в этом смысле были другими: они были веселыми. Это было наивное, но пьянящее время.
– Наше время не очень веселое, если сравнивать с девяностыми?
– Мне кажется, что нет. И у меня нет ощущения, что мир становится добрее и лучше. Он остается примерно таким же. Поэтому, честно говоря, ничего прекрасного я бы не ждал.
Вера Алёнушкина
2024 Все права защищены
