- Пан Кшиштоф, Вы представитель польской культуры. При этом вы много ездили по нашей стране. Как Вам кажется, русские и поляки смотрят в одну сторону? В чем наша разница и в чем мы похожи?
- Знаете, нас вроде бы должно объединять то, что мы славяне. Но я смеюсь над этим, потому что, я, например, не славянин - одна моя фамилия чего стоит. На самом деле, разрыв между нами достаточно глубок. В его основе другой разрыв - двух великих империй - Византии и Рима, когда-то давно выбравших для себя разные типы мышления. Одно было ближе к Платону, другое – к Аристотелю. В этом и есть суть наших различий.
- А если немного поподробнее?
- Мы (западные славяне) более терпимы к человеческому несовершенству, к человеческой слабости. И мы не стыдимся радоваться материальной стороне жизни - это не считается у нас абсолютным грехом. Да и противопоставления между материальным и духовным мы чувствуем далеко не так сильно. При этом есть вещи, которые в православной культуре выразились гораздо сильнее, чем у нас. Так что, разница между нами огромная. Впрочем, может именно поэтому нас друг к другу и тянет: мы видим, что сосед, которого мы как будто бы понимаем, не так уж и прост. А противоположности притягиваются. Как бы то ни было, Европа может дышать свободно только в одном случае: если существует и восточный и западный путь.
- В Вашей фильмографии очень много интернациональных фильмов. Да и та картина, которую Вы снимаете сейчас…
- Она будет называться «Эфир». У нас совместное производство с Украиной, Литвой, Венгрией, недавно Италия присоединилась. И знаете, оказалось, что это очень сложно. Я обязан думать, как мою картину будет воспринимать в других странах, то есть я должен ориентироваться не только на мою польскую публику. Да и актеры из разных стран. Но я надеюсь, что во всех этих странах мой фильм будет показан и понят.
- Такие серьезные проблемы с прокатом?
- Сегодня снять картину гораздо проще, чем ее показать. Прокатчик стал нашим главным союзником, надо лишь его отыскать. Наше спасение - это фестивали. Есть много картин, которые живут только фестивальной жизнью – и все-таки они находят свою публику. Конечно, экономически это нас не устраивает, но…
- Вы забыли рассказать о самом фильме…
- Это притча. Всё происходит незадолго до Первой мировой, в Австрийской крепости, где военный врач экспериментирует над людьми и ищет способ научиться ими управлять. Это, конечно, смертный грех человечества: с самого начала люди пытались порабощать других. Собственно, об этом и речь.
- А почему Вы решили снимать такой фильм именно сейчас?
- Трудно сказать. На самом деле, я давно об этом думаю, Фауст увлекает меня как чисто европейский миф. Ничего похожего я не встречал ни в Азии, ни в Африке: там никто не продавал своей души. Да, я, конечно, знаю картину Сокурова, но… но столько других Фаустов было в истории, что пусть и мой Фауст будет тоже. Это моя авторская версия, мои собственные акценты.
- Пан Кшиштоф, следите ли Вы за современным кинопроцессом? Не кажется ли Вам, что сегодня кино стало уж слишком коммерческим?
- На самом деле, Ваш вопрос относится не к кино, а к обществу. Сегодня у нас общество масс. Но если раньше массы следовали за элитой, то сейчас всё наоборот. Знаете, один византийский философ как-то сказал: пока массы эмитируют элиты, общество развивается, потому что рвется на высоту. А когда элиты имитируют массы – это распад. Боюсь, что именно второе сейчас и происходит.
- Связано ли это как-то с тем, что в сегодняшних фильмах слишком много насилия?
- Очень трудный вопрос. Зло присутствует в реальной жизни. Но если мы не видим зла, мы не понимаем, что такое свобода. Потому что свобода – это выбор между добром и злом. И зло для того и существует в этом мире, чтобы мы могли быть свободными. Без него мы были бы как животные. Другое дело, как это зло преподносить на экране.
Кстати, его количество зависит вот от чего. Чем дальше от войны, тем больше люди увлекаются насилием. Я помню, как начинал работать в 60-е. Тогда все говорили: если в названии картины или на афише появятся слова, связанные с насилием или кровью – люди не пойдут. После войны было уже невозможно на это смотреть.
- Но прошло несколько лет…
- Прошло 20 лет. И пришло новое поколение, которое увлеклось насилием, потому что в своей жизни они его не переживали. У них были только «виртуальные» опыты. И что с этим делать, мне сложно ответить. Я сам на насилие смотрю с трудом.
- Но есть и другой вид насилия – психологический. Например, у нас сейчас вовсю разгорается скандал вокруг фильма Алексея Учителя «Матильда». И кое-кто, прикрываясь высокими материями, пытается навязать свое мнение другим. Вы что-нибудь слышали об этом?
- Вы знаете, слышал, да. Правда, сразу скажу, что своего мнения о фильме у меня нет: я его пока что не видел. Но проблема, с которой столкнулся ваш режиссер, мне немного знакома. Я сам снял два... нет, три фильма о католических святых. И я привык к мысли, что святые – это такие же люди, как мы все. Только чуть лучше нас. Но они все тоже грешные. К тому же, в основе христианства лежит принцип, что безгрешных людей просто не существует.
Возьмем хоть моего самого любимого святого – Августина. Да он же монстр просто! Характер у него был такой.. ээээ.. вулканический. Живи он по соседству с вами – сколько скандалов бы было на лестничной площадке! И тем не менее, он святой.
- То есть этот скандал не имеет под собой почвы?
- Именно так. Единственное, что может оскорбить чувства верующего, это когда святой представлен как пособник зла. А если фильм рассказывает о его
юности и о его первых эмоциональных опытах, то ничего ненормального я в этом не вижу.
- Скажите, а католическая церковь вмешивается в творчество художника?
- Напрямую нет. Да, она может быть спонсором религиозного искусства. И есть много тех, кто работают по церковному заказу. Но прямого вмешательства нет. Правда, Костел может довольно жестко высказать свое мнение. Например, появляется какая-то пьеса, которая, по мнению священнослужителей, оскорбляет чувства верующих. Тогда Костел делает заявление. Но никакого административного влияния церковь не имеет. И каждый, кто хочет посмотреть эту «крамольную» пьесу, всегда может это сделать.
- Но давайте вернемся к Вашему творчеству. Немного провокационный вопрос. Для чего Вы снимаете кино?
- Знаете, есть такой анекдот. Святой Петр принимает на небе душу недавно умершего, отправляет ее в рай, а душа его спрашивает: «Моя жизнь, зачем она была нужна?». А Святой Петр сверился со своими записями и ответил: «Помнишь, 40 лет назад ты сидел в кафе. А рядом сидели молодые люди – один из них попросил тебя передать ему сахар. И ты это сделал. Так вот. Смысл твоей жизни был именно в этом».
К чему я это? К тому, что глупо думать, что мы в состоянии что-то изменить: делами ли, фильмами ли… Может, вся моя жизнь была задумана ради какой-то мелочи, о которой я бы никогда даже не подумал? Может, не мои картины, не мои книги, не мои встречи, не мои студенты, а что-то совсем другое было важно для этой вселенной? (Смеется)
- И при этом Вы снимаете по фильму в год…
- Сейчас уже реже. Не так просто найти достаточное финансирование. Но я всегда говорю моим студентам: безработица – это нормально. Работа – это благо, но она исключение. И надо быть благодарным, если для тебя нашлась работа в сфере искусства. Потому что сейчас столько артистов, что никто в них не нуждается. И надо еще доказать миру, что ты нужен. Без твоей «подсказки» мир этого не признает.
- И все-таки Вы очень много работаете. Удается ли отдыхать?
- За последние сутки не удалось (смеется). Но, знаете, моя мама, которой было почти сто лет, всегда говорила так: «Недостойно умирать здоровым». Ведь здоровье надо обязательно тратить. Пускать его в дело. А если ты пытаешься здоровье копить, класть его, как деньги, в банк – то это потеря.
Потому что Банк зарабатывает на подобных вложениях, а ты нет. Так что пока есть силы, я буду их тратить. Чтобы не оказаться потом стариканом, который здоров, но не очень-то кому-то интересен…
2024 Все права защищены
