24 июня 2017 года Константин Аркадьевич отпускает во взрослое плавание свой очередной актёрский курс. Но этот выпуск знаменателен еще тем, что он - первый в Театральной школе Константина Райкина – Высшей школе сценических искусств. До этого у Мастера было три курса в Школе-студии МХАТ, а здесь – собственный вуз, свои стены. Ребята уже отыграли последние дипломные спектакли, среди которых аншлаговые «Family Джоуд» Светланы Земляковой, «Бесприданница» Елены Бутенко-Райкиной, «Кармен. Начало» Рената Мамина и др. Больше половины выпуска приглашено худруком в «Сатирикон», некоторые молодые артисты даже успели стать любимцами в театре - например, в спектакле «Лекарь поневоле» заняты исключительно ученики Райкина нынешнего разлива.
- Константин Аркадьевич, завершается значительный четырехлетний этап – впервые курс выпускается в Вашей собственной Школе. Это важный момент и для студентов, и для мастера. Какое у Вас отношение к этому финалу?
- Этот курс вообще был особенным для меня. Это четвертый мой выпуск. И каждый, конечно, не похож на другой, и каждая история – какая-то другая пьеса, но тут мне особенно горько расставаться с кем-то из них… Потому, что здесь была очень хорошая компания, редкостно хорошая. Такой здоровый климат образовался в этой «семье», что какие-то начала разрушительные и деструктивные здесь не выживали.
- А они бывают всегда?
- Они всегда бывают. Нет идеальных людей – всегда много эгоизма, и в нашем деле актерском всегда есть какие-то соревновательные мотивы, которые очень трудно удержать в рамках абсолютной порядочности. Довольно часто чужой успех приносит завистливые ощущения, и эти завистливые ощущения перерастают в нехорошие поступки. Это распространено в среде коллективного творчества. И очень важно, чтобы начала созидательные были сильнее начал разрушительных, и силы центростремительные были бы сильнее сил центробежных. И вот здесь, на этом курсе, победило творческое начало – это какая-то дезинфекция, которая уничтожила все бациллы: разрушительные, эгоистические, эгоцентрические, завистливые, непорядочные.
- Почему именно с этим курсом так произошло?
- Я думаю потому, что здесь собрались люди к этому предрасположенные. Театральная игра – это коллективное творчество. Когда скульптор или писатель в одиночестве творит, то может быть, в процессе его работы не столь важно, какой он человек. Будет он злобный, завистливый – это не скажется в ту же секунду. А в театральном деле это проявится сразу - не будет «скульптуры», не будет «картины», не будет «книги» – не создастся спектакль, если переругаются все, просто ничего не получится. Требуется определенное преодоление своих эгоцентрических начал. Как только мы собрались для какой-то работы, сразу нужен настрой на семью, на компанию, на команду - на всех вместе.
- Можно без кавычек утверждать, что это была семья?
- Да, и она такой остаётся... Вот это похоже на спектакль Светланы Васильевны Земляковой «Family Джоуд» (дипломный спектакль курса К.А.Райкина, поставлен по роману Дж.Стейнбека «Гроздья гнева» - ред.) - когда члены семьи от неё отпадают, это болезненно… Мне жалко, мне не хочется, чтобы мы расходились, потому что нам хорошо. Я взял бы всех студентов в «Сатирикон», но нет такой возможности – нет такого количества ставок, физически невозможно раздвинуть труппу до таких размеров. Вот поэтому у меня ощущение горечи более острое, чем раньше. 14 человек мне сейчас удалось взять в театр, и еще 13 как-то устраиваются. Мне тревожно за них, потому что они воспитаны в том отношении к профессии, которое может обернуться большой болью. Они относятся, очень правильно, трепетно к своему делу, а попадут в разные места, где совсем не обязательно будет так же. И это я их научил такому отношению, потому что убежден, что оно возможно – это никакая не утопия, это реальность! И нужно иметь мужество относиться к своей работе так, чтобы это была не служба, а служение. Это очень трудно, энергозатратно, но, по-моему, единственно возможно. Все остальное - смерть, увядание, усыхание, превращение в циничного ремесленника.
- А сама Ваша система, если ее можно так назвать, способ обучения, воспитания, прививания названных внутренних личностных потребностей ученикам - Ваша метода, она как-то меняется от курса к курсу?
- Меняется - меняется, конечно! Во-первых, потому что я сам совершаю ошибки, и как-то их осмысляю, пытаюсь не повторять, делаю другие ошибки - это путь негладкий. И это всё-таки «путь», не могу сказать, что «метода». Ну, конечно, у меня есть какие-то установки, свои приемы, привычки, но сказать, что это уж так разрослось и закрепилось в систему – нет. Я, мне кажется, вполне живой и смотрю, что делается вокруг, и тоже держу нос по ветру, и пытаюсь научиться чему-то новому, и вижу, что кто-то умеет некоторые вещи лучше, чем я. И я пытаюсь это отставание сократить, научиться, придать своё толкование. Это живой процесс.
- А можете вспомнить какую-то яркую ситуацию, в которой Вы запомните этих, уже бывших теперь, студентов?
- Конечно, и таких ситуаций немало. Вот мы делали спектакль «Лекарь поневоле». Мне безумно нравятся там разминки ребят. Это 40 минут абсолютно самостоятельного творчества, где семь человек - артистов очень подробно и самозабвенно разминаются перед спектаклем. Совершенно ритуальный, очень осознанный, абсолютно добросовестный процесс. И там есть мизансцена, такое упражнение, когда они друг другу «греют спину». Они садятся колечком, бублик такой получается из семи человек, и каждый другому в спину дудит – такая улитка. В этой мизансцене для меня вообще есть символ нашего дела, символ студийности. И сам этот спектакль для меня является чем-то большим, чем просто спектакль. Это какой-то художественный пароль, ключ, вход в особое театральное помещение. Что-то есть очень правильное в изначальном идеологическом построении «Лекаря поневоле», где четверо артистов обслуживают как костюмеры троих, которые играют. И они постоянно меняются, от спектакля к спектаклю состав обновляется и смешивается – те, которые «работали» костюмерами, выходят на сцену, и наоборот.
- А сами обновления последних периодов внутри театра, когда труппу пополняют преимущественно Ваши ученики, показывают ли они, что Вы и «Сатирикон» строите по принципу студийности?
- Да, да! Это как раньше «Современник» был театром-студией. Позже эта студийность стала формальной. Притом, что я этот театр всегда любил и люблю, я, когда пришел в «Современник», застал время, когда целый ряд каких-то правил, которые от студийности сохранились, были уже архаичны, формальны, и иногда превращались в свою противоположность. Это была уже не форма творческого совершенствования – она способствовала выяснению отношений, сведению счетов. Наступила стабилизация – очень нехорошее для театра положение, потому что в творческом коллективе должна всё время «обновляться кровь». Студийность – это вещь, которую невозможно зафиксировать, это естественный живой процесс, куда должны вливаться новые артистические силы.
- Вот это «должна обновляться кровь» - тезис вопросительный: с одной стороны новая кровь - это жизнь, а с другой – это живые люди, которые перестали быть нужны. И это уже обратная трагедия...
- Это да, это непросто. Но думаю, что всё-таки в «Сатириконе» вот этот «намывающийся островок» людей, которые уже остались здесь до конца своей жизни, или своей творческой жизни, или очень надолго – это и есть результат. Они – этот результат, если это правильная речка, если это правильная вода. А то, что я кого-то прошу уйти, в этом тоже своя естественность – так сложились отношения с театром, со мной… Уходят отсюда люди иногда очень талантливые, иногда они сами уходят, и так бывает вообще в любом коллективе. Это болезненно, расставание почти всегда бывает непростым, но я бы не назвал это трагедией, нет. Мне кажется, надо находить в себе мужество это проделывать, это принимать, и самому иногда это инициировать.
- Сейчас у Вас идет новый набор, идет новое поколение, будет новый курс. У вас уже есть понимание, каким он будет?
- Нет, я пока смотрю, и нет понимания, кто останется. Это пока такая взвесь, совершенно неопределяемая.
- Процесс отбора - интуитивный процесс?
- Конечно интуитивный, да. А потом, он еще связан с целым рядом обстоятельств, которые вообще от меня не зависят. Мне может кто-то очень понравиться, а он ко мне не пойдет, его привлечет другой вариант, и другие двери могут быть открыты – так часто бывает, и он выберет не мою дверь, а другую. Сейчас я просто исхожу из каких-то своих профессиональных критериев, отбирая людей, и тоже здесь обязательно будут ошибки, к сожалению…
- А какую дорогу прошел этот уходящий курс, отправившись из пункта А - поступления до пункта Б - финала обучения? Как Вы видите разницу между этими двумя точками?
- Вообще, дорога эта в профессиональном и человеческом становлении большая. Я вот вижу, например, как несколько моих студентов личностно «получшели», это был для них путь к совершенствованию в человеческом смысле. Есть же характеры непокорные, строптивые, конфликтные, ершистые. И я вижу, как они сами с собой воюют, и как они изменились! И профессионально насколько они стали мощными на сцене, и какие интересные открываются там краски! Я вижу, как все они сейчас пишут, как они стали высказываться, как они по-хорошему «посложнели». В такой социально-интеллектуально-духовный лифт они все попали. Я учел прежние ошибки и держал этот курс на расстоянии от театра, даже от нашего театра - в общем, здорового организма. И только сейчас они начинают сюда входить.
- Вы имеете в виду коллектив театра?
- Да, и я имею в виду «черные ходы» театральные, когда студенты, совершенно молодые, еще неоформившиеся люди, узнают театр «с черного хода» - со стороны всякой гадости, мерзости, цинизма. Эта сторона есть в каждом, даже самом здоровом коллективе. Человек молодой, если слишком рано начинает познавать обратную сторону декораций и всю подноготную театральной жизни, а сам он нестоек, он начинает по-другому воспринимать театр. У него искажается взгляд, ему начинает казаться, что он всё здесь уже знает. Он вдруг ощущает себя бывалым, и театр становится слишком близким ему, слишком, чтобы продолжать им очаровываться. Вот так у меня произошло с предыдущим курсом. Многие из тех, на кого я рассчитывал, ушли. А мне казалось, что это невозможно... И всё равно я их люблю, тех, разбежавшихся. Я анализирую их уход, и здесь много всяких соображений, но одна из причин – то, что я начал приобщать их к театру с первого курса, а этого не надо делать. Театр – это грубая жизнь, грубая атмосфера. Вообще, соединение производства с искусством – очень нервное соединение, начиная от буквально грубых иногда отношений, очень жестких, и кончая просто лексиконом. Это же матерный лексикон, это кучерский язык - театральный. И не потому, что такие грязные люди здесь работают, нет. Здесь работают люди прекрасные и нежные, но это же не просто искусство, это же завод! Это планы, финансы, сроки, цеха. И соединение нежной ткани с тканью грубой материальной – непростое, оно связано с темпераментами, с отчаянием, напряжением, преодолением. Человек неопытный, попав сюда, впадает иногда в шок от того, что за этой красотой прячется.
- Интересно, что когда мы заговорили о становлении Ваших молодых артистов, Вы первым делом отметили, что они стали лучше человечески. Это что первостепенное качество для актера - быть хорошим человеком?
- Для меня это колоссально важно. Мне вообще кажется, что профессия эта тогда хороша, когда она человека улучшает, а не ухудшает. Если он по призванию актёр, если он правильно выбрал своё дело, и в правильное поле попадает, значит, он должен улучшаться. Эта профессия - путь к самосовершенствованию.
- А если он ухудшается, то каков диагноз? Ведь таких примеров множество.
- Конечно, таких примеров много. Просто это очень крутая профессия. Она как война. Она то, что было изначально хорошо, делает еще лучше, а то, что имело червоточину, портит совсем… Она может испортить и очень талантливого человека. Может сделать его вообще мерзавцем – это тоже мы видим.
- Во все стороны даёт резонанс.
- Да, это сильный катализатор, активация абсолютно всех процессов. Поэтому, если человек неправильно воспитан и воспитан только с акцентом на себя, с превышенным эгоцентризмом, то и театр может стать полем, которое этот эгоцентризм только усилит. Таких примеров, конечно, очень много. Но театр - и как церковь. Церковь – как ни странно, похожее поле, потому что там, мне кажется, дьявола не меньше, чем Бога. Это вечная битва белого с темным. В театре те же самые вещи происходят, поэтому я хочу, чтобы хоть кто-то пошел той дорогой, где эта профессия станет путем к самосовершенствованию, путем к Богу.
Фото: Евгений Люлюкин
2024 Все права защищены
