Привычный мир на наших глазах исчез за несколько дней. Такое уже было в начале 90-х, когда так же быстро пошел ко дну Советский Союз. Кирилл Светляков, куратор выставки «НЕНАВСЕГДА. 1968-1985», которая должна была открыться в начале апреля в Третьяковке, рассказал «Культуромании» о том, что СССР рухнул из-за нерабочей субботы и о том, как отсутствие рефлексии помешало коммунизму пережить вызов постмодернизма.
— Выставка «НЕНАВСЕГДА. 1968-1985» входит в своеобразный триптих и является продолжением первой экспозиции «Оттепель», которая прошла в 2017 году?
— Да, это три части большого проекта — оттепель, застой и перестройка. Он посвящен позднесоветскому искусству от послевоенного периода до распада Советского Союза. «НЕНАВСЕГДА» — вторая часть.
— Чем она отличается от обычной экспозиции?
— Как правило, в постоянных экспозициях демонстрируются разные произведения, и кураторы дают общее описание направлению или стилю, к которому они принадлежат. А что там творилось внутри у художника — нивелировано. Наша же выставка посвящена психологии эпохи, тому, как люди себя ощущали, что их интересовало. Это такой антропологический проект.
— А как вы будете показывать то, как люди себя ощущали?
— Это, например, раздел, который называется «Исчезновение». В нем представлены художники — и официальные, и неофициальные — которые с помощью разных художественных практик тематизировали пустоту. Это мог быть уход из картины, или растворение в ней, или вообще выход из картины в какое-то другое пространство.
— Такая попытка бегства от реальности, я правильно понимаю?
— В общем, да. Но перед нами стояла более сложная задача. Мы хотели показать постмодернистского человека, который ведет двойную жизнь не только потому, что советская действительность закрывает ему социальный лифт и не дает участвовать в политической жизни, но и потому, что этот субъект переживает раздвоение сознания. И в этом он не отличается от такого же гражданина любой развитой индустриальной страны. Потому что, например, теоретики постмодерна описывали западного человека как раздвоенного, шизофренически расколотого субъекта, существующего одновременно в двух реальностях — актуальной и виртуальной. Ведь массмедиа, телевизоры, массовая культура — это мощный слой второй реальности, в котором человек себя растворяет. Сейчас современному человеку, живущему в соцсетях, это даже легче объяснять. А начинается все с эскапизма и с ощущения двойной реальности. Поэтому мы и представили картины, которые показывают удвоение, отражение в зеркале, некое самолюбование автора. Так проявляет себя нарциссизм, которого в шестидесятые годы не было.
— А с чем вы связываете появление нарциссизма?
— Шестидесятые — это еще очень социальная эпоха. Человек чувствует себя частью общности большой или хотя бы трудового коллектива. А в семидесятые общность распадается. Сейчас любят задаваться вопросом: почему рухнул Советский Союз, кто предатель, но очень мало говорят именно о состоянии общества. А ведь как раз в это время оно стало фрагментироваться, и человек перестал чувствовать себя частью коллективного тела. Он остался один на один со своими комплексами, проблемами, страхами. Сейчас психоаналитики помогают этим людям, а тогда выхода было два: либо тебя исцеляет другой человек, либо ты растворяешься. Я бы сказал, что особенно сильно эту двойственность переживал именно советский человек, воспитанный на том, что есть правда и ложь, есть маска, и есть лицо. И когда он столкнулся именно с вот таким феноменом постмодерна, то испугался и посчитал эту ситуацию опасной для своего существования.
— Вот эту двойственную?
— Да. Он ее воспринял, как ненормальную и захотел с ней покончить. И в этом смысле Советский Союз — модернистская и очень развитая цивилизация, вызов постмодерна не выдержал. Хотя это была не только советская, это была общая проблема постмодернистского человека, которого мы хотим показать на выставке.
— Разве постмодернизм был в Советском Союзе?
— Был. Только теоретики старались избегать этого слова. Например, в журнале «Декоративное искусство» искусствоведы писали о феномене отчуждения художника от стиля в искусстве 1970-х годов. И, конечно, один из симптомов постмодерна советского — это полистилистика. Появляется она, скажем, и у Комара и Меламида, и в среде художников «левого МОСХа» — у Назаренко, Жилинского, которые начинают играть со стилями классических эпох. Еще один феномен постмодерна — поиск идентичности и придумывание себя. На Западе это было ярче, потому что там были персонажи массовой культуры, типа Дэвида Боуи, которые легко меняли образы. Но, скажем, у нас была Алла Борисовна с ее размахом и желанием работать во всех жанрах — от классической музыки и поэзии до кабаре и разной эстрады. Или даже Шнитке, который вплетал шлягерные формы — вслед за Шостаковичем — в симфоническую музыку.
— В чем все-таки отличие советского постмодерна от западного?
— Радикальное отличие в том, что уровень рефлексии на Западе был выше, чем в СССР. У нас художники, столкнувшись с этим неподлинным бытием, приписали его идеологии, самому Советскому Союзу, в то время как оно относилось к определенной культурной стадии. У нас был постмодерн, но не отрефлексированный, не проговоренный, не пережитый. Потому что он воспринимался как болезнь, а не стадия в культурном развитии.
— Но советский постмодернизм был свой «собственный» или это было подражание?
— Постмодернизм носил не подражательный характер, он был следствием развития технократического общества, которое отчуждало человека от многих рабочих процессов и всего остального. Вот этот момент отчуждения — он тоже очень остро советскими людьми переживался. А капитализм просто был холоднее. И условия капитализма были менее комфортными для самоощущения, поэтому вряд ли в капитализме возникли бы истории Тарковского — бесконечно длящегося фильма непонятно о чем, или даже Юрия Норштейна с такой вот очень рефлексивной анимацией, опять же, с получасовыми мультфильмами.
— Это тоже попытка художественными средствами отрефлексировать вот эту ситуацию — не вербально, как на Западе, а вот таким визуальным рядом?
— Да. Понимаете, шестидесятые — это еще модернистская история актуального времени, а в семидесятые вдруг люди оказались в ситуации вечно длящегося настоящего. Попытка тянуть время имеет место у очень многих и художников, и кинематографистов, и музыкантов, которые работали с этой категорией. И еще очень важно для постмодерна то, что все-таки человек шестидесятых был больше занят, чем человек семидесятых. И этот досуг нужно было чем-то занять. Неслучайно вместо работающих людей на картины и в фильмы в семидесятых приходят друзья, которые сидят, пьют кофе, беседуют о чем-то вечном, о чем-то умном. Досуг даже тематизирован в искусстве этого времени в отличие от тематизации труда. И эти два нерабочих дня и короткая пятница — они возникли, по-моему, в 1969 году.
— И это причина развала Союза в конечном итоге?
— (смеется) В общем, да, потому что у людей появилась масса времени и отдельная квартира с телевизором. Кстати, шизофреническая реальность возникает еще из-за постоянного торчания в телевизоре. Отдых становится статичным. И вот этот человек, который заполняет свой досуг, занимался чем? Духовными поисками, коллекционированием, престижным потреблением, то есть путей его внутренней самореализации было очень много. Но при этом он, конечно, чувствовал некую пустоту. И вот эта пустота становится одной из ключевых тем для искусства 70-80-х. Мы ее тоже пытаемся объяснить — почему человек с большим досугом и меньшим социальным напряжением ощущает барахтанье в пустоте и чувство недореализованности, как герой Янковского в фильме «Полеты во сне и наяву».
— А женщины какие были?
— В этой истории женщины сильнее, как Алла Борисовна Пугачева. Произошла смена модуса от конструктивистского культа силы, соцреализма, героев-романтиков шестидесятых к мужчинам, увязшим в рефлексии, вышедшим из активной социальной жизни, потому что она им кажется неподлинной. Ну, как вот Гоша в «Москва слезам не верит». И Гоша — это конечно, шестидесятник поверженный.
— Вы еще упоминали массовую аристократизацию, как она повлияла на историю советскую?
— Мне кажется, что одна из причин гибели Советского Союза…
— Высшее образование и хорошее школьное?
— Элитарное образование, потому что все-таки школы советские выпускали человека с потребностями духовными, с желанием умного разговора, когда любой слесарь хотел умного разговора, а не просто выпить и послушать популярную музыку.
— А это вообще распространенная история или такой уникальный эксперимент советский?
— Я думаю, что это был уникальный эксперимент. Советское общество началось как сугубо эгалитарное в двадцатые годы. Это было общество коммуны. А закончилась массовой аристократизацией, которая нанесла государству серьезнейший удар. Появились дворники-философы, возникли диванные девушки, которые не могут помыть пол, потому что они живут в духовном мире. Символичен фильм «Собачье сердце», который был очень востребован в перестройку, когда советские люди сочувствуют в массе своей профессору Преображенскому, а Шариков им неприятен.
— Хотя, наверное, у подавляющего большинства предки из колхозов, в лучшем случае работники фабрик. Кстати, мои бабушки и дедушки — крестьяне.
— Спрашивается: почему? Кстати, аристократизация началась и на массовом уровне — это всякие игры в мушкетеров, игры в историю. Это очень серьезный результат социальной революции — массовая аристократизация, но с другой стороны эти аристократы — они потом ничего делать не будут. И при этом люди забыли о демократии. Шестидесятники все-таки еще про демократию думали. А в семидесятые любой кружок становится элитарным.
— Неужели идея о том, что человеку нужно все время расти, получать новые знания, неправильная? Или это был исторический период, когда человек с этим не справился?
— Это был период, когда люди не справились с этим, да. Дело не в хорошем образовании самом по себе, а скорее в том, что у людей должна быть высокая степень самосознания. Я имею в виду, не дурную рефлексивность, а уровень критической рефлексии по отношению к себе. В условиях советской технократии гуманитарные знания очень деградировали. Люди, в общем, забыли, зачем все это нужно. Показалось, что все это какая-то абракадабра, идеологическое мантра, которая произносится как молитва, и дальше уже делай, что хочешь.
— А был у Союза шанс преодолеть этот вызов постмодернистского мира?
— Сейчас легко сказать, что не было, потому что Советского Союза нет. Но мне кажется, что если бы это было осознанно, если бы были гуманитарии, работавшие как теоретики и критики внутри идеологического поля, то шанс бы был. И, кстати, эта игра в элитарность в конечном счете привела к революции элит, которые отказались от красного проекта, не спрашивая остальное население. И я бы сказал, что современная элита продолжает традиции эпохи застоя. Поэтому и закончиться может так же, как и с Советами. Одна из элитарных групп возвысится над всеми остальными, противопоставит свои интересы интересам остальных и пожертвует ими.
— А у нашего современника есть раздвоенность?
— Он — наследник постмодернистского раздвоенного субъекта, которого мы и показываем. Поэтому раздвоенность есть. Он не понимает соотношения локального и глобального. Это человек — фрагментированный субъект, который состоит из разных кусочков информации. Очень часто он чувствует себя потерянным. Знаете, я недавно вычитал в книге о психологии животных определение «абстрактное животное». Речь идет в основном о домашнем скоте — коровах, свиньях, лошадях. Все они имеют гораздо более бедный эмоциональный мир по сравнению с дикими животными. Они не добывают себе пищу, не выбирают себе партнеров для спаривания, у них не работает естественный отбор, многие инстинкты у них задавлены. Они — абстрактные. Меня это поразило, и я подумал, что современный человек тоже абстрактный.
— Как-то очень горько.
— Этот абстрактный человек пытается разобраться в своих желания, действительно ли он этого хочет или ему подсказали в рекламе. И любви у него мало, кстати говоря. Потому что, все-таки, каждая эпоха дает еще представление о любви. В эпоху застоя носились с первой любовью. Хотя на самом деле это глупость большая, что самая лучшая, самая чистая, самая прекрасная — именно первая любовь. А сейчас мне кажется, что любви вообще мало в жизни. Вот именно из-за того, что человек абстрактен.
— Ну пар-то много!
— Мало любви в семейной жизни. А вот, скажем, в тридцатые годы любви было много. Ну, это конечно еще результат сексуальной революции двадцатых годов. А в семидесятые, кстати, любви меньше, чем в шестидесятые, потому что больше всего люди любили себя и свои ощущения любви. Это как у Юрия Антонова в песне: «гляжусь в тебя, как в зеркало до головокружения и вижу в нем любовь свою и думаю о ней». Кстати, человек, который об этом пел, он один с животными сидит и никогда не был женат. А перестройщики, наоборот, любили секс и пытались все почувствовать. У людей появляется тело, которого в семидесятые не было. Люди застоя вообще бестелесны, а их любовь — это школьная любовь, школьный вальс у нее не кончается.
— А у современного человека, мне кажется, только ипотека.
— Ипотечная любовь. Ну, вот не знаю, я подумаю. Только недавно мне понравилось выражение "абстрактное животное", а сейчас еще ипотечная любовь.
— Очень все это грустно, а вот скажите, это все о прошлом, а все-таки, что в будущем нас ждет? Произведения искусства нам говорят о прошлом, настоящем, а что в будущем нас ждет?
— А это уже разговор о современном искусстве.
Елена Сердечнова
2024 Все права защищены
