Агриппина Стеклова, актриса фильма «День мертвых»: «Мы живем с широко закрытыми глазами»

<h2>В начале декабря в прокат выходят сразу несколько фильмов-участников «Кинотавра». Один из них — дебют известного театрального режиссера Виктора Рыжакова «День мертвых», главные роли в котором сыграли Агриппина Стеклова и Александр Паль. </h2> Родительская суббота. В ритуальное путешествие по кладбищам отправляется странная парочка: инфантильный неудачник лет тридцати пяти (Александр Паль) и его не в меру активная мамочка, вечно всем недовольная (Агриппина Стеклова). Однако будничный визит к родным могилам оказывается серьезным испытанием для них обоих: вялотекущий семейный конфликт, к которому мать и сын давно привыкли, внезапно перерастает в нечто большее, вынуждая их устроить ревизию своему прошлому. — Агриппина, вашу героиню из «Дня мертвых» кто-то из моих коллег назвал «иконой токсичности»: она постоянно пилит своего сына, не может найти общий язык с сестрой, и даже с мужем, умершим несколько лет назад, мысленно продолжает ругаться. Так что с ней не так? — Знаете, у нее внутри словно какой-то заслон, какая-то замороженность. При этом она совершенно точно знает, как надо жить. Ее родители жили по определенным канонам, бабка по ним жила — значит, все вокруг (и она сама) должны этим правилам подчиняться. И это «знание» не позволяет ей принять своего сына таким, какой он есть, и к нему прислушаться. Тем не менее, она прекрасно понимает, что кроме этого нескладного тридцатилетнего переростка в ее жизни никого не осталось. Вообще никого! Поэтому она интуитивно пытается этот внутренний заслон отодвинуть — и хотя бы немного согреть своего ребенка. Другое дело, что это у нее не очень-то получается… — Не получается почему? Мешает внутренний страх, что предки, умершие много лет назад, ее поведения не одобрят? — Да. Не одобрят предки, не одобрит общество, да и она саму себя за свою слабину не простит. Ведь до этого дня ей даже в голову не приходило, что можно вести себя как-то иначе. А сейчас она начинает чувствовать, что есть какие-то другие пути — и искренне удивляется: «А что, так можно было? А как же жизнь моя прошедшая?» То есть для нее путешествие с сыном по кладбищам — это своего рода путь познания, и он очень болезненный. — Но те каноны, по которым она живет, могли считаться нормой полвека назад. А сегодня уже все по-другому. Она чувствует эту разницу времен? — Мне кажется, да. Но она, конечно, об этом не думает. И не задает себе вопрос «Что со мной не так?» В этом, кстати, ее проблема. Она уверена, что что-то не так с внешним миром — и у нее нет желания или азарта заглянуть внутрь себя или попытаться понять тех, кто находится рядом. — То есть она не рефлексирующий персонаж и в себе не копается… — Нет, конечно. Но внутри нее огромная болевая яма: она винит себя в смерти своего младшего ребенка, винит себя в смерти мужа (он умер сразу же, как они разошлись) и т.д. — Тем не менее, она жестко давит на своего сына и даже не замечает этого. А как вам кажется, материнская любовь возможна без прессинга такого рода? Ведь многие из нас постоянно слышат от своих родителей: не сутулься, кушай кашку, выйди замуж, роди ребенка… — Почти невозможна. Пока у нас нет детей, мы уверены, что родительская любовь не должна быть навязчивой и не должна прессовать. Но как только мы становимся родителями, зеркало переворачивается. И ты ничего не можешь с этим поделать. Правда, очень многое зависит от степени: далеко не все так «настойчивы», как моя героиня. Но любой родитель всегда будет переживать за своих детей — и всегда будет пытаться их как-то «подправить». — А как сыну реагировать на такую токсичную в кавычках маму? — Ну, в нашем варианте мама токсична и без кавычек (смеется). А как реагировать… Вот я не могу сказать, что у меня токсичные родители, нет-нет-нет. Но я часто с ними не согласна и могу представить, как сама иногда раздражаю своих детей… Но мы всегда стараемся разговаривать, поэтому я знаю, что единственный выход из любой сложной ситуации — это диалог. Это самый главный мостик между родителями и детьми. Как только он прерывается — всем становится плохо. — Как бы то ни было, ваша героиня любит своего сына какой-то чересчур травматичной любовью… — Так любовь иногда действительно травматична. Поэтому, чтобы не травмировать тех, кого любишь, надо всегда быть в диалоге: это дает небольшую надежду, что вы как-то сможете сговориться и кровопролитные баталии между вами не начнутся (улыбается). А еще очень важно не забывать, что рано или поздно никого из нас не будет: ни меня (если уж говорить обо мне), ни моих родителей, ни моих детей, ни моих внуков… Это понимание (оно космическое, да!) помогает быть максимально чутким и терпимым к своим родным. — Кстати, Виктор Рыжаков на пресс-конференции «Кинотавра» сказал, что смерти не существует. Согласны с ним? — Мне очень хочется в это верить. Но… но я не знаю. Виктор Анатольевич, видимо, более мудрый — а я земная… — Но, если судить по программе фестиваля, тема смерти стала интересовать авторов гораздо сильнее, чем раньше: так или иначе она проявляется в четырех фильмах из пяти. Как вам кажется, почему? — Да это же вопрос вечный. Ведь о смерти мы вообще ничего не знаем. Это самая тайная тайна. И не важно, веришь ты в Бога или в какую-то космическую энергию. Все только надеются, что на этом ничего не заканчивается… — Но всплеск этого интереса мог быть как-то связан с пандемией? — Кстати, да. Мог. Когда мы оказались лицом к лицу с этой бедой в замкнутом пространстве своих квартир, мы многое стали воспринимать гораздо острее. — Агриппина, тогда давайте поговорим о другом. Я знаю, что у вас есть внук, которому три года. Если он лет через 10-15 вдруг скажет, что решил стать актером, что вы ему ответите? — Знаете, если говорить про детей, то я уже столько раз через это проходила… (улыбается) (сын Агриппины, Данил, стал профессиональным актером; дочь ее мужа, Маша, тоже актриса — прим. редакции). Поэтому я скажу: «Петенька, это твоя жизнь — и это твой выбор». Ты должен поступить так, чтобы даже в случае неудачи можно было сказать: «Я хотя бы попробовал». И я сейчас не ухожу от вопроса, говоря какие-то банальности. Но для меня главное, чтобы он был счастлив. А будет ли он актером, врачом, учителем или откроет авторемонтную мастерскую — совсем не важно (он, кстати, обожает игрушечные машины — и для него нет большего счастья, чем возиться с ними). Кстати, вы же слышали, наверное, фразу: «Найди себе дело по душе — и ты не будешь работать ни дня?! » Я полностью с ней согласна. Не понимаю, как живут люди, которые ненавидят то, чем занимаются. Ведь они же 70% своей жизни спускают в унитаз — и даже не задумываются над этим. При этом мы всегда удивляемся, когда узнаем, что муж и жена с трудом выносят друг друга. «Как можно жить с нелюбимым человеком?», — спрашиваем мы. А как можно жить с нелюбимой работой? Об этом почему-то никто говорить не хочет. Тем не менее, в офисе или на заводе люди проводят гораздо больше времени, чем в семье. А я вот, например, даже в быту стараюсь не тратить своего времени на то, что мне не нравится. Да, иногда ты делаешь что-то только из-за того, что это необходимо, но, если финансовая составляющая позволяет, всегда «перебрасываешь» эту работу профессионалам. Зато стрижку газонов я не доверю никому и никогда. Потому что это дело я о-бо-жа-ю! Это такой кайф для меня, вы даже не представляете! — Агриппина, но вы тоже родились в актерской семье. Как вам кажется, у вас был шанс выбрать какую-то другую профессию? — Знаете, я ее довольно долго от себя отодвигала. Так вышло, что я рано начала выходить на сцену театра Станиславского, где у меня были очень серьезные для ребенка роли. Тем не менее, идти в театральный я не хотела. Но потом начала понимать, что никаких других желаний или интересов у меня попросту нет. К тому же постепенно я стала чувствовать, что буквально влюбляюсь в актерство — и эта влюбленность прорастала во мне постепенно. И до сих пор меня моя профессия шокирует и потрясает — и дарит невероятное счастье. — И напоследок верну вас к фильму. Для него важна тема ЛГБТ — тема, которую наш кинематограф отчаянно старается не замечать. Как вам кажется, почему мы до сих пор не готовы говорить об этом? — Удивительно, я даже не очень понимаю, что в этом такого… запретного или странного. Понятно же, что все люди разные, и что у каждого из нас есть право выбирать: как жить, кого любить, в какого бога верить… А если кто-то считает, что может быть по-другому, то давайте вспомним, что, к примеру, в Средневековье женщин с моим цветом волос считали ведьмами и жгли на костре. Что ж — опять будем жечь? Потому что дело ведь не в ориентации или в том, что ты рыжий — а в инаковости. И вот она-то как раз до сих пор иногда воспринимается крайне негативно. И это меня шокирует. У нас очень долго было стерильное общество. В нем не было ни ЛГБТ-сообщества, ни Бога, ни инвалидов, ни больных детей. Их просто не было. Никто не имел права болеть, стареть или быть несчастным. А потом вдруг выяснилось, что все это в жизни есть. Что старики болеют и часто доживают свой век в одиночестве и нищете, что дети рождаются не совсем здоровыми (и это беда страшная!) Это стало для нас открытием, к которому мы оказались не готовы. С инаковостью то же самое: нам до сих пор трудно принять тех, кто выглядит как-то иначе (не так как мы), кто верит в другого бога (или не верит ни в кого, на что тоже имеет право), или имеет другой набор хромосом. Так что можно сказать, что мы живем с широко закрытыми глазами — и только едва-едва начинаем их приоткрывать. Но думаю, что рано или поздно они у нас все-таки откроются — и тогда гораздо больше людей смогут почувствовать себя счастливыми. Вера Алёнушкина

Кино-театр

Государство и культура

Коллекционирование/Арт-рынок

Коллекционирование/Арт-рынок